Время мечтать [повесть и рассказы]

Ночной город — зрелище столь же прекрасное, сколь и отвратительное. Парадокс. Тут всё зависит от положения наблюдателя. С точки зрения Клопа, огромные зеркальные витрины и неоновые разливы разномастной рекламы служили исключительно для того, чтобы подчеркнуть убогость городских подворотен. Он, собственно, являлся их коренным обитателем. И потому, чтобы не чувствовать себя чересчур обделённым и обездоленным, он старался без нужды не появляться на чистеньких, центральных улицах, предпочитая обитать в вонючем, но таком привычном и относительно безопасном мире себе подобных. И то, что в настоящий момент он стоял напротив так ненавидимой им витрины, было не более чем досадной случайностью. Началось всё, как обычно, глупо: с пузырька какой-то спиртовой гадости. Приятного, спасительного опьянения почему-то не наступило, а как раз наоборот: мысли вдруг стали кристально чистыми и ясными.

Я ничем не хуже других — с неожиданной ненавистью подумал он и смачно шмякнул о стену пустой, ни в чём не повинный пузырёк. В свете огней даже эта зараза умудрилась разбиться красиво, разлетевшись, сверкая и переливаясь.

Для такого бродяги как он, ненависть — непозволительное и очень опасное чувство. Право на ненависть имеют только сильные, а всех остальных она лишь подталкивает к совершению глупостей, а за ними неизбежно следует скорая и весьма болезненная расплата. Слабые имеют право только на страх, со слабыми не церемонятся. Инстинкт самосохранения быстро погасил вспышку гнева и дойти Клоп успел только вот до этой самой витрины, не влипнув при этом ни в какие неприятности. Он мог и не смотреть на отражение, но болезненное любопытство заставило вновь взглянуть на свою фигуру.

Ну, а что там можно было увидеть? Уж как говорится — нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Рожа, к слову, та ещё. Неопрятные сосульки давно немытых, неопределённо-серого оттенка, волос, падали на плечи, обрамляя худое, костлявое лицо и делая его похожим на лик основательно спившегося святого. Большие, глубокие и чёрные провалы глазниц выглядели странно и жутковато на столь малой площади лица, но это уж какие от рождения достались, выбирать не приходилось. Кожа под глазами выглядела старой и дряблой, повиснув сморщенными бурдюками, а веки от долгой, неправедной жизни, основательно распухли, что тоже, отнюдь не добавляло лицу приятности. Нос и губы общей картины не портили, вполне соответствовали образу. Под стать лицу и тело: длинное, нескладное и болезненно-худое, что подчёркивал просторный и болтающийся у пят плащ. Из благородного, светло-серого, он давно уже превратился в камуфлированный, приобретя цвета всех отбросов, в которых Клопу посчастливилось поковыряться. Картину завершали совершенно растоптанные, бесформенные боты. Назвать их обувью рискнул бы, пожалуй, лишь абсолютно законченный оптимист. Вот такая получилась неприглядная картинка. Разглядывая своё отражение, Клоп видел, как редкие прохожие за его спиной недоуменно косились на нелепую фигуру, замершую посреди тротуара, и спешили пройти мимо, демонстративно отворачивая носы в сторону. Оправдываться перед людьми, а уж тем более, перед самим собой за тошнотворный запах и ужасный вид Клопу даже в голову не пришло. Он давно уже привык и к тому и к другому.

Но он чувствовал, что сегодня у него особенное настроение, то самое, что появлялось очень редко и всегда было весьма болезненным. В эти редкие минуты он вспоминал, что не всегда был этаким пугалом огородным, и всё сильнее сжимала горло невидимая, жестокая рука. Очень было бы кстати заплакать, привычно жалея себя, но для этого требовался, как минимум ещё один пузырёк. Вот уж слёз то было бы! Он резко отвернулся от витрины, отчего грязными крыльями взметнулись полы плаща, и зашагал вдоль набережной в сторону моста, сгорбившегося над рекой совсем неподалёку. Капли нудного, осеннего дождя, казалось, висели в воздухе, словно морские мины на якоре, и без труда проникали сквозь хлипкую обшивку плаща, пронзая тело отвратительно холодными иглами. Понятно, что настроение от этого отнюдь не улучшалось. Впрочем, идти было совсем недалеко: сначала на другой берег реки, потом отшагать, противно хлюпая по грязи, ещё два квартала, свернуть в тёмный двор и, через прикрытое картонкой окошечко, протиснуться в душный, влажный, но такой тёплый подвал, где ждал его топчан, составленный из нескольких деревянных ящиков. Из-за солидного возраста и не товарного вида ящики не удалось продать или обменять на что-нибудь спиртное. Это было законное место Клопа и никто из остальных обитателей подвала его не занимал. И не потому, что Клоп был силён — куда уж там! Просто все подземные жители строго придерживались раз и навсегда заведённого порядка, отлично осознавая: сегодня выбросят с топчана Клопа, а завтра?

Выбравшись на знакомый мост, Клоп остановился, врасплох застигнутый очередной волной отчаяния. Она ударила, едва не сбив с ног, закрутила и он согнулся, ухватившись рукой за обжигающе-холодный чугун ограждения. Он отлично понимал в этот момент, что из подвала нет уже пути наверх, навсегда закрыт этот путь, а другие — на выбор: цирроз печени, туберкулёз, обморожение по пьянке, удар кирпичом по глупой башке… Выбор богатый, стесняться необязательно. Самое страшное, что сейчас он был один. Нельзя в такие минуты одному оставаться, никак нельзя. И раньше его такие волны настигали, но всегда оказывался кто-нибудь рядом и отгонял от сердца тоску не стаканчиком, так хоть пустым, никчёмным разговором. А если удавалось пузырьком заветным разжиться, то и разговоры никакие уже не требовались. А тут скрутило прямо на мосту и вокруг ни одной живой души, ни одной знакомой рожи! Вообще никого. И от того, что некому и нечем было эту боль притупить, отчётливо вдруг понял Клоп, что жить так дальше невозможно. Конечно, он и раньше это понимал, но не так остро, как сейчас — словно ножом по сердцу. И если просто заглушить этот голос внутри, то потянутся вновь бесконечной чередой унылые, серые дни и беспробудно пьяные ночи… До следующего приступа.