Промокнув лоб рукавом своей посконной рубахи, Фока взял клещи и вынул из пылающего горна поковку. Красный и полупрозрачный, словно обрывок вечерней зари, кусок металла протяжно стонал от жара. Кузнец аккуратно положил заготовку на наковальню и занес над ней свой молот. Но скрип двери и чей-то голос бесцеремонно оторвали его от работы.
— Ты Фока? — громко спросил незнакомец. — Можно, или не ко времени пришел?
Растекаясь по полу и прокопченным бревенчатым стенам, из дверного проема в кузницу хлынул свет солнца. В ярких лучах вычерчивался, будто угольком, четкий силуэт.
— Раз пришел, так заходи! — ответил кузнец.
Наконец незнакомец подошел ближе. Гиганту Фоке он был по подбородок, но все равно высок и широкоплеч, особенно для своего юного возраста. Его карие глаза под маховыми перьями бровей отражали мерцание горна, а темно-русые волосы ниспадали чуть выше плеч, небрежно пушась на лбу поверх серебряного обруча с яхонтом. Горбинка на переносице, явно полученная в драке, и небольшой шрам на щеке лишь оттеняли почти ангельские черты мальчишеского лица.
— Чем обязан, боярин? — спросил Фока.
Хотя аксамитами, золотом и каменьями юнец вполне сошел бы за княжича. Бирюзовый шелк его роскошной, подпоясанной кушаком рытого бархата свитки[1] капризно морщился складками по бокам. На правом плече пылала золотая фибула в виде лука со стрелой на тетиве, что застегивала алый плащ корзно[2].
— Не боярин я. Называй меня просто, Владимир. Слыхал я про тебя много. Говорят, мастер ты на все руки, лучший во всем Сеяжске. Хоть меч, хоть топор, а хоть и драгоценность какую выковать можешь.
— Выковать могу. А мастер, или нет…. Людям виднее, да только знавал мастеров и искуснее. Здесь, в Панцирной слободе много кудесников…
— Но пришел я к тебе, кузнец, — в голосе его промелькнула начальственная нотка. Однако он быстро одернул себя, снова мило улыбнулся и продолжил: — Мне тебя рекомендовали, Фока. Есть девица одна, глаз от нее не отвести. Щеки солнышка румянее, кожа — луны белее, брови — ночи чернее. Голос ее — точно ангелов пение. Медом уста ее смазаны, а в глазах бездонных — мироздания смысл… Понимаешь кузнец?
— Понимаю, влюбился ты, кажись, боярин, без оглядки, — ответил Фока, почесывая свой косматый затылок огромной пятерней, что, сожми ее в кулак, будет размером с булыжник.
— Да не боярин я, сказал же, Владимиром зови! Так вот, хочу ей брошь подарить — золотую да с жемчугом и самоцветами. Выкуешь?
Молодец вытащил откуда-то из-за пазухи желтоватый обрывок харатьи[3], протянул его кузнецу. Фока взял клочок и, нахмурив брови, рассмотрел изображение.
— Искусно! Сам начертил? — спросил кузнец.
Владимир ничего не ответил — лишь сорвал со своего кушака набитую мошну, висевшую рядом с красными сафьяновыми ножнами.
— На вот! Если мало, еще заплачу.
Он кинул мошну кузнецу — тот ловко ее поймал, и увесистые серебряники звякнули в его руке задорнее бубенцов.
— Три дня хватит тебе? Сделаешь раньше, еще столько же дам.
— Постой, боярин! — поймав недовольный взгляд, он исправился: — Владимир… Эк ты скор! Я ведь со златом и серебром уж давно не работаю. Все оружие да доспех кую. Глянь!
Фока указал в сторону почерневшей бревенчатой стены, на которой распластались, точно шкуры трофейного стального зверя, несколько кольчуг. На незамысловатых дощатых столах лежали, переливаясь сиянием новизны, лезвия мечей, кинжалов, топоров, наконечники копий, грозные навершия шестоперов и булав. Кое-где валялись, как осенняя листва под ногами, стальные чешуйки для панцирей и набедренников.
— Да, знаю, Бог даст, потом и меч мне выкуешь славный. Но ведь это же ты для самой княжны Алены по поручению великого князя гривны и браслеты чудные ковал? Говорят, тем украшениям равных нет, а тебе ни один златокузнец неровня. Не скромничай, или обидеть меня хочешь?
От такого напора Фока не сразу нашелся, что ответить. Снова почесав затылок, он кинул мошну с монетами обратно Владимиру.
— Ладно, сделаю, только золотники мне для работы нужны, да побольше. А серебра раньше сроку не надобно. Не за что платить пока что.
* * *
Возвращаясь с шумного Ладнорского торжища, Лебедь с удивлением обнаружила у своих ворот огненную тройку отборных жеребцов, запряженную в расписную колымагу[4]. Окованные бронзой ворота отворились, и со двора, сверкнув золотом и шелками, вышел гость Фоки. Он ловко запрыгнул в повозку, откинулся на обшитую синим сафьяном спинку, и челядин на облучке дернул поводья. Копыта златогривых красавцев гулко забарабанили по бревенчатым, гладко стесанным плахам мостовой. Весело зазвенели бубенцы, усыпавшие гроздьями серебряных ягод тонкие красные хомуты. Тройка с ветерком пронеслась мимо нее по широкой улице, туда, где над обширным посадом парил детинец, венчавший гряду из трех высоких холмов. Оберегая городской покой, они замерли в ратном построении плечом к плечу.
Красавица Лебедь встретила мужа на дворе возле крыльца избы: подпирая резной столб, он продолжал с интересом разглядывать клочок пергамента.
— Горлица моя ясноглазая, воротилась уже.
Она ласково обняла его за талию, прижалась покрытой зеленым платом головой к широченной груди мужа.
