Снега, ледники, облака. С самолета земля Киргизии похожа на освещенное штормовое море, или белую пустыню в высоких снежных барханах вершин. Три четверти территории республики занимают горы Тянь-Шаня и Алая, нигде земля Киргизии не опускается ниже 500 метров над уровнем моря. Если в ночном полете приглядеться к тучным телам хребтов, увидишь россыпи огней на дне ущелий и огни перевалов, так похожие на близкие звезды. Долго и трудно добираться к этим огням крутолобой тропой или дорогой в частых серпентинах; трудно, но куда быстрей — воздушной трассой, пролегающей в лабиринте ущелий. Для кого же прокладывают воздушные тропы в небе Киргизии? И кто прокладывает их? Об этом наш рассказ...
Чабаны Алая
Дорога на Алай занимает сегодня 25 минут. Обыкновенный пассажирский рейс Ош — Дарауткурган заменил долгий путь по Великому Памирскому тракту. ЯК-40 научился прыгать через Алайский хребет.
Сидим в тепле, огонь в печи светел, как в каждом добром киргизском доме. Едим нежное разваренное мясо с мягкими, как козий пух, алайскими лепешками. Я вспоминаю слова Марко Поло:
«Все двенадцать дней нет ни жилья, ни травы; еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах, и пища не так хорошо варится...»
Яковод Шукур Джолдошев смеется: «Вот выдумщик этот Марко Поло!». Смеется его младший брат чабан Рыскул, хихикает их старая беззубая мать, хохочут ее маленькие внуки, хоть не понимают, над чем все смеются. А нам, приезжим, кажется, что не таким уж фантазером был Марко Поло, говоря о суровости этого края...
Вспоминаю дорогу к чабанам. Ветер хватает поднятую колесами пыль и несет впереди машины. Шоферу часто приходится останавливать «газик», чтобы отыскать колею дороги. Пыль лезет во все щели, сушит губы, скрипит на зубах.
Дорога кончилась, и дальше к чабанам поехали верхом, но все одно с ветром нам было не по пути. Он шел с ледников к долине, мы поднимались в горы. Мы щурили от пыли глаза, лошади низко, к самой земле, клонили головы. Отчего-то в этой дороге вспомнился старик Дюшембай; лицо у него темное и морщинистое, как кора старого карагача, глаза выгоревшие от света и солнца за многие десятки лет и бороденка такая седая и жидкая, словно ее ветер языком вылизал. Старик встретил нас на аэродроме в Дарауткургане. Говорят, он встречает и провожает все самолеты, какие прилетают на Алай. Идет к самолету, и за ним всегда неотступно без привязи, как верный щенок, шествует верблюд, тоже старый, с полысевшими горбами.
— Давно ли здесь живете, ата? — спросили мы Дюшембая.
— Отец здесь родился, отец отца тоже здесь родился и отец деда...
Рядом с нами ехал седло в седло молодой ячий фельдшер Курсан. Он не так давно вернулся с Урала, где служил в армии, и теперь уверяет нас, что лучше Алая нет земли на свете. Как тут не задумаешься: отчего, почему ему кажется так? Совсем рядом, за хребтом, — Ферганская долина, там на жирной земле растет хлопок, и меньше ста километров нужно идти на запад, чтобы попасть в таджикский поселок Джиргаталь. Это оазис. От густой зелени он издалека похож на зеленое облако. А на Алае за короткое лето едва успевает вызревать овес; здесь от большой высоты у человека без альпинистской акклиматизации будет «кругом ходить голова» и глаза начнут слепнуть от близкого солнца и ярких снегов.
Высоко в алайских пустынных ущельях растет арча. Растет не на черноземах, а там, где корнями нужно воду выжимать из камня, где ее пытаются расстелить по земле ветры да «кочко» — снежные обвалы. Но арча к солнцу тянется, хоть и ствол у нее гнутый и узловатый и ветви растрепаны бурями. Но попытайтесь дерево, веками жившее на трудной земле, посадить на землю оранжерей — усохнет; так и люди алайских пастбищ, еще в далекие-далекие века начавшие кочевье по земле гор... У них и у арчи одна почва под ногами.
Алайцы темнолицые и узкоглазые от чистого солнца, от больших снегов близких вершин. У них чаще молчание и скупая песня, чем пустое слово. У них грубая пища и трудные, высокие перевалы. У них первый закон — расстеленный перед человеком, перед путником дастархан. Есть у них в низовьях долины добротные дома. Да только гостят они в собственных домах недолго. Детей на учебу отправят, юрты залатают, старые чапаны и тулупы на новые сменят и опять в путь — зимой на зимовья, весной на самый жданный у киргизов праздник — праздник открытых от снега перевалов. Тогда наденут алайцы лучшие одежды, навьючат на лошадей походные нехитрые пожитки и погонят стада на высокие травы пастбищ.
Из дома принято выходить во двор, а мы из юрты Шукура шагнули прямо в горы. Дверь открыл — и вот он, Алай. Первый раз для нас успокоенный, без ветра и без пыльных бурь. Долина внизу в вечерней густой дымке. И воздух морозный и густой, как мелководье, встревоженное веслом. Потеплели, словно ожили от косого закатного света, неповоротливые валы предгорий, и поднялся над долиной белым чудо-островом семикилометровый пик Ленина. Рыскул погнал с крутого склона отару, чтоб поставить ее на ночевку поближе к дому, подальше от волчьих стай. В закатном свете полилось со склона «золотое руно». Мы стояли с Шукуром, курили, смотрели, как у снеговой линии яки плотным кругом устраивались на ночлег.
