Предисловие — жанр очень странный. Нет никакой твоей заслуги, что ты прочел раньше тех, кому предисловие адресовано. Нет у тебя и никакого права говорить: «О, вы еще не знаете, что за книга вам попала в руки!» Так говорить западло — тем паче после тех, кому она попала в руки лет на сорок раньше. Правда, люди тогда говорили о ней вполголоса. Говорили — на прогулке в подмосковном лесу, при случайной встрече на бульваре. За чаем. Говорили — как будто о факте бытовом, житейском, а не литературном. Дескать, прочел на днях роман Житкова — представьте, гениальный…
В точности как Баратынский — Жуковскому, разбирая рукописи Пушкина: «Он был мыслитель, кто бы мог подумать!..»
Вот, стало быть: ни слова о Житкове. Лишь вкратце — о шестидесятилетних мытарствах книги: со дня кончины автора до дня, когда она попала нам с вами в руки.
Помню, как впервые услышал слово «Вавич». Дело было в 88-м. Я позвонил по телефону Лидии Корнеевне Чуковской — попросил у нее рукопись документальной повести об отце, по совету Берестова. В тот романтический период я сотрудничал с издательством Детского Фонда. Публикации не случилось, увы. По чьей вине? Скажем так: не по моей… С извинениями вернул рукопись автору — тогда мне и задан был вопрос:
— Почему бы не издать «Вавича»?
Помню, как впервые прочитал вот это:
«Посыльный нес письмо, держа его двумя пальцами, и девушке показалось, что он поймал бабочку…»
И это:
«Городовой снял шапку, и на морозе она дымилась у него на ладони, как горшок с кашей…»
И это:
«Снег стучал по козырьку фуражки, как стучат кончиками пальцев по оконному стеклу…»
Житков написал однажды рассказ о мальчике, ловившем человечков, которые прятались, по его подозрению, в трюмах игрушечного парусника. Человечков не поймал, только парусник сломал, и жизнь потускнела.
Это притча о невозможности понять, как «устроен» шедевр.
Борис Пастернак, уже создав «Живаго», назвал «Вавича» лучшей книгой о русской революции. Но что такое — лучшая книга? Ведь не только самая правдивая, но и лучше всех прочих написанная.
Правда, не высказанная с большевистской прямотой, но отраженная на козырьке фуражки, не подвергается редактуре.
Такую книгу можно только уничтожить.
История с «Вавичем» повторила историю с «Путешествием из Петербурга и Москву» — спустя полтора века — с той существенной разницей, что Радищев за «Путешествие» расплатился десятью годами Сибири, а Житков тихо скончался в 38-м, в своей постели.
В 1941-м «Вавич» вышел в «Советском писателе» — стараниями друзей покойного, в первую очередь Лидии Чуковской. Тираж лежал на типографском складе. Сигнальный экземпляр — на столе Фадеева. За ним оставалось последнее слово. В его собрание сочинений включена рецензия, датированная серединой ноября.
Фадеев читал «Вавича» в Москве, в перерывах между налетами германских самолетов. Уже была позади летняя эвакуация, осенняя паника, в Елабуге удавилась Цветаева, поутихли слухи о гуляющих по столице диверсантах, выпал снег, прошел праздничный парад, Сталин стоял на Мавзолее в шапке с завязанными на подбородке ушами, как носили в Туруханском крае, в кинохронике вождя показали в фуражке: более правдоподобно.
Фадеев просился на фронт. Его не пустили: он принадлежал к руководящему составу. Капитан сходит последним с тонущего корабля. Что корабль запросто может утонуть — мало кто сомневался. Вот в какие дни Фадеев написал документ, заслуживающий того, чтобы здесь его привести целиком.
«Эта книга, написанная очень талантливым человеком, изобилующая рядом прекрасных психологических наблюдений и картин предреволюционного быта, страдает двумя крупнейшими недостатками, которые мешают ей увидеть свет, особенно в наши дни:
1. Ее основной персонаж, Виктор Вавич, жизнеописание которого сильно окрашивает всю книгу, — глупый карьерист и жалкая и страшная душонка, а это, в соединении с описанием полицейских управлений, охранки, предательства, делает всю книгу очень не импонирующей переживаемым нами событиям. Такая книга просто не полезна в наши дни.
2. У автора нет ясной позиции в отношении к партиям дореволюционного подполья. Социал-демократии он не понимает, эсерствующих и анархиствующих — идеализирует».
Книгу пустили под нож, весь тираж. Нет, не весь. Один экземпляр попал в «Ленинку», еще один выкрала из типографии Лидия Корнеевна.
Ксерокопию с него в конце 80-х носил я по разным издательствам. Вдохновляясь поначалу, господа издатели, как будто сговорясь, возвращали мне «Вавича»: книга написана очень талантливым человеком… но не полезна в наши дни.
Полезны были диссиденты, эмигранты, Сталин в ушанке, школы для дураков… короче, не импонировал Житков переживаемым нами событиям.
И «Вавич» сгорел вторично в топке гласности.
Мы тогда шутили: «Что будем делать, когда все это кончится?» — «Перечитывать журналы».
Очень многое тогда не смогли прочесть как следует — времени ж не было, — предпочитая Андрею Платонову, Юрию Домбровскому, Борису Ямпольскому, да и Варламу Шаламову, Евгении Гинзбург, Абраму Терцу — «Московские новости» с «Огоньком».
Теперь вот пришло время.
Дождался и многострадальный «Вавич». Увлекательное и печальное повествование о том, как просто стать подлецом из высших побуждений, как беззащитно и драгоценно любовное письмо, зажатое двумя пальцами, точно пойманная бабочка.
