Ветер мщения

Косматые языки пламени жадно лизали толстые сосновые поленья, наполняя сводчатую опочивальню уютным сухим теплом, но стоявший у роскошного камина из черного мрамора высокий мужчина могучего телосложения не переставал дрожать. Стыдясь своей слабости, он обхватил плечи руками и сердито тряхнул густой шевелюрой, подернутой, как инеем, серебристой сединой. Ночная тьма окутала все вокруг, и огонь освещал лишь этого мрачного великана и стройную коленопреклоненную фигуру в темном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо. Звонкий голос вспугнул тишину:

— Государь мой, ты призвал меня, и вот я здесь!

Мужчина отошел от камина и сел на массивный резной табурет, указав своему позднему посетителю на изящный стул с высокой спинкой.

— Дитя мое, видят боги, как долго я, правитель Бритунии Гвальберт, стараюсь избавить мой народ от свалившихся на него напастей. Кровью обливается мое сердце и глаза наполняются слезами, когда я, разъезжая по стране, вижу разоренные деревни, сожженные города, вытоптанные поля. Неурожай, мор, пожары, разбойники — не успевает одна беда отступить благодаря моим усилиям, как ей на смену спешит другая. Люди, как дикие звери, скрываются в лесах. Даже наши могучие кони-тяжеловозы, коими столь заслуженно мы гордимся, и те не в силах помочь моему истекающему кровью государству, хоть и платят за них приезжие купцы баснословные деньги. Что толку в золоте, если междоусобица разрывает страну, если брат встает на брата, а сын — на отца…

Король резко отвернулся к камину. Собеседник его, затаив дыхание, не сводил с него глаз и, когда повисшая тишина стала нестерпимой, упал перед ним на колени и горячо воскликнул:

— Отец мой, я знаю, какую глубокую рану нанес тебе мой брат, посмев поднять против тебя свой меч. Вижу, как печаль все ниже гнетет тебя к земле. Скажи, что я могу сделать?! Клянусь, ни перед чем не отступлю, ничто меня не остановит — лишь бы ушло горе с нашей земли и из твоего сердца! Но об одном лишь молю тебя — не заставляй меня проливать родную кровь!..

Гвальберт повернулся к своему посетителю, долго смотрел, как огонь отражается в заблестевших преданных глазах. Если бы в эту минуту он был менее взволнован, то его тонкий слух воина и охотника, несомненно, различил бы чуть слышный шорох за тяжелыми парчовыми портьерами. Легкий сквознячок пролетел по комнате, всколыхнув огненные язычки, но оба собеседника были столь поглощены друг другом, что ничего не заметили.

— Не бойся, дитя мое, никто не заставит тебя пойти на братоубийство. Но, увы! Твоя ноша будет не легче!

— Умоляю, располагай мной и моей жизнью по своему усмотрению,! Я не мечтаю ни о чем другом!

Гвальберт мучительно потер лоб, запустил пальцы в густую шевелюру, напоминавшую львиную гриву.

— О, сколь тяжко быть отцом и государем! Что за ужасная ноша!

Юный гость поймал его руку и припал к ней губами:

— Повелевай!

Правитель погладил склоненную голову:

— О, нет, дитя мое. Это не может быть приказом. На это должно быть твое добровольное согласие и желание. Иначе все жертвы бессмысленны…

Он недолго помолчал, потом заговорил, медленно подбирая слова:

— Ты знаешь, конечно, обычай наших предков — каждые три года я приношу в жертву богам лучшего коня. Кони идут на жертву слепо, не думая, а людям боги дали знание. И если я отвечаю за мой народ то готов, если надо, принести себя в жертву. Так же и ты…

Смертельная бледность залила молодое лицо, но Гвальберт, казалось, не видел этого.

— Все говорит нам, что час настал. О, если б я мог взять это на себя! Увы!.. Боги послали мне сон: они ждут тебя.

Он с любовью вглядывался в родные черты лица, еле видного в тени капюшона:

— Уедешь тайно. Провожатых я выберу тебе сам. И… вот еще. Повезешь с собой ларец с нашими фамильными драгоценностями. Дорога дальняя, опасная, никто не знает, какие испытания выпадут на твою долю. Так что распорядишься ими по своему усмотрению. А когда найдете это древнее святилище, тебе придется…

За портьерой затаили дыхание. Лишь перекликалась изредка ночная стража, стуча по каменным плитам кованными сапогами и бряцая оружием. Пробегали по стенам светлые красноватые блики от их факелов.

— По силам ли тебе это?

— О, да, государь! Нет в моем сердце ни сомнений, ни слабости, ни страха. Я все выполню. Мне тяжело лишь расстаться с тобой. Прошу тебя, не оплакивая меня! Боги милосердны. Все будет хорошо, поверь!

Они долго стояли обнявшись. Наконец, отвесив низкий поклон и припав в последний раз к отцовской руке, ночной гость удалился, и Гвальберт остался один. Тяжело ступая, он подошел к столу, плеснул себе темного вина в серебряный кубок, но так и не выпил: замер, всматриваясь в светлеющее окно, за которым уже становились видны окружающие город бескрайние леса. Как тяжело управлять государством и быть отцом! Какая это мука!

… Вот она — удача! Вот оно — счастье! В самых дерзких своих мечтах он и помыслить не смел о таком везении! Неужели это не сон? На всякий случай он ущипнул себя за ляжку и тут же скривился от боли. Ах, какие пустяки!.. Да он бы согласился на ежедневное бичевание, лишь бы каждый этот день, каждый удар кнута и каждая капля крови приближали его к намеченной цели! Она того стоила. О, да! Они все над ним тайком насмехаются. Злосчастные завистники! Кроме одного Гвальберта — тот можно сказать, ест из его рук. Но теперь птичка сама идет в его силок! Цып-цып… Эта дивная птичка принесет сначала себя… Цып-цып! Потом — трон. Цып-цып… Потом — государство… Цып-цып-цып. Потом… Потом — мир! О, он сумеет поставить дело на широкую ногу! И тогда уже никто его не осилит. И не остановит! Он мечтательно закрыл глаза, и блаженная улыбка расползлась по его физиономии.