Не так давно, пройдя сквозь врата снов, я посетил земной предел, где лежит знаменитый Город смерти.
Натаниел Готорн
Это уходящая натура, писала она. Одно за другим все исчезает и уже не возвращается. Я бы могла тебе рассказать о том, что видела, и о том, чего уже нет, да, боюсь, не успею. Все меняется так быстро, не угнаться.
Едва ли ты способна это понять. Ты в жизни ничего подобного не видела, так что и не пытайся это себе представить, все равно не получится. Это уходящая натура. Сегодня дом стоит, а завтра его нет. Вчера ты прошла по улице, а сегодня ее как корова языком слизнула. А погода! После яркого солнца — затяжной дождь, после снегопада — туман, тепло внезапно сменяется холодом, а ветер — штилем, или взять сегодня: среди зимы вдруг ростепель, в одном свитере можно ходить. В этом городе нельзя ничего принимать на веру. На секунду закрыла глаза, и пейзажа уже не узнать. Ничто, понимаешь, не стоит на месте, даже собственные мысли. И не имеет смысла тратить время на поиски того, что исчезло. Если что пропало, то с концами.
Так я и живу, продолжала она в письме. Ем мало. Ровно столько, чтобы дотянуть до следующего дня. Иногда такая слабость, что, кажется, не дотяну. Но пока справляюсь. Оступилась и пошла дальше. Можно сказать, как ни в чем не бывало.
Всюду улицы, улицы, и нет двух похожих. Поставишь левую ногу, потом правую, и снова левую… если повезло. На большее и не рассчитываю. Такое уж мое положение. Передвигаюсь помаленьку. Дышу как могу. Ограничиваю себя в еде. Что бы кто ни говорил, главное — держаться на ногах.
Помнишь, что ты мне сказала перед моим отъездом? Уильям исчез, и сколько бы я его ни искала, все впустую. Твои слова. А я тебе на это: не важно, я все равно разыщу своего брата. А потом я села на этот кошмарный пароход и уехала от тебя. Когда это было? Уже и не вспомню. Сто лет тому назад. Это всего лишь догадка, но лично я уверена. Я давно сбилась со счета, и в этот вопрос уже никто не внесет ясность.
Я знаю одно: если бы не голод, я бы не выжила. Приходится обходиться самым малым. Меньше желаешь — быстрее удовлетворишься, а снизятся потребности — скорее уцелеешь. Таким тебя делает город. Он выворачивает твои мысли наизнанку. Он пробуждает жажду жизни и одновременно пытается забрать у тебя жизнь. От этого никуда не деться. Или делаешь, как надо, или не делаешь. Если сделал, это еще не значит, что в следующий раз у тебя получится. А не сделал, так никогда уже не сделаешь.
Сама не знаю, зачем я тебе это пишу. Честно сказать, по приезде сюда я о тебе почти и не вспоминала. А тут вдруг подумала: если я все это сейчас не запишу, моя бедная голова лопнет. Не важно, прочтешь ты это или нет. Не важно даже, отправлю ли я это письмо, — если вообще отсюда можно что-то отправить. Будем считать так: я тебе пишу, потому что ты ничего не знаешь. Ты далеко, и ты ничегошеньки не знаешь.
Некоторые здесь такие худющие, писала она, ветром сдувает. Как налетит со стороны реки — в ушах свистит, швыряет тебя взад-вперед, бумажки и всякий мусор в штопор. Шкелеты эти обычно передвигаются парами-тройками, а то и целыми семьями, связанные друг с другом веревками и цепями, чтобы устоять на ногах на этом шквальном ветру. Другие дальше десяти шагов от дома не отходят, а при появлении на горизонте самого невинного облачка хватаются за дверной косяк или перила беседки. Лучше спокойно переждать, считают они, чем размозжить себе голову о булыжную мостовую.
Кое-кто умудряется питаться такими крохами, что со временем привыкает вовсе обходиться без пищи. Бороться с голодом — даже хуже. От этих мыслей о еде одни неприятности. Есть такие одержимые, которые отказываются примириться с фактами. Они рыщут по улицам днем и ночью в поисках чего-то съедобного, рискуя головой из-за любой крошки. Сколько бы они ни добыли, все равно мало. Они накидываются на все съестное с жадностью зверя, хватая кусок костлявыми руками, беспрерывно работают челюстями, а до брюха ничего не доходит. Все летит мимо рта, а что проглотили, через минуту назад извергается. Такая вот медленная смерть: еда, как огонь, как безумие, пожирает их изнутри. Им кажется, что они поглощают пищу ради жизни, а на самом деле это она поглощает их.
С едой, оказывается, все не так просто, даже если есть деньги, и, пока не научишься довольствоваться тем, что тебе перепало, покоя не будет. При постоянных перебоях с продовольствием того, что сегодня понравилось, завтра, скорее всего, уже не будет. Единственное, куда еще можно пойти, это муниципальный рынок, но и там выбор невелик, а цены кусаются. То осталась одна редиска, то залежавшийся шоколадный торт. Такая частая и резкая смена пищи может стать губительной для желудка. Но дело в том, что муниципальные рынки охраняются полицией, и ты хотя бы можешь быть уверен в одном: то, что ты там купил, сразу окажется в твоем желудке, а не в чьем-то другом. Ведь еду воруют на улице, и это давно стало обычным делом, даже не считается преступлением. Кроме того, муниципальные рынки являются единственным законным способом распределения продуктов. Есть, конечно, частники, но их товар могут в любой момент конфисковать. Даже те, кому по карману дать на лапу полиции, чтобы их бизнес не трогали, живут в постоянном страхе перед налетчиками. Воруют и на частных рынках: по статистике, половина покупателей — воры. Стоит ли так рисковать ради минутного удовольствия съесть апельсин или отведать кусочек вареной ветчины? Но человек ненасытен: голод — это каждодневное проклятие, а желудок — бездонная бочка размером с вселенную. Так что частный рынок процветает, несмотря на все препоны, кочуя с места на место, как перекати-поле: появился на час-другой — и сгинул, словно его и не было. Но сразу должна предупредить. Если уж покупаешь на частном рынке, остерегайся нечистых на руку торговцев, так как обманывают они на каждом шагу, ради прибыли идут на любой обман: могут подсунуть яйца или апельсины с опилками или бутылку с мочой вместо пива. Для этих людей нет ничего святого, и чем скорее ты это поймешь, тем тебе же лучше.
