Перевязочный пункт. — Сад. — Ребенок. — Взятие Ургута. — Иллюминация лагеря.
етом, 12 мая, 1868 года стоял чудный день. На крыше высокой сакли виднелись расписные значки, а на полу сакли на разостланном ковре лежал раненый в голову русский офицер и слегка стонал. Небольшого роста добродушный доктор, Николай Петрович Сапожков, сделал перевязку сначала ему, а потом занялся и другими ранеными; фельдшер помогал ему.
— Ух, как жарко! — проговорил он, протирая очки.
— Вы бы отдохнули немного, Николай Петрович, фельдшер пока поработает за вас, — сказал кто-то из офицеров линейного батальона. — Тут славный тенистый сад.
Николай Петрович направился к двери и вышел в сад, или во двор, пол которого был вымощен плитою. Посреди двора в белом мраморном бассейне, прозрачная, как стекло, вода, так и манила к себе. Маленький дворик был окружен роскошным виноградником, прикрепленным к деревянным подставкам. Один угол дворика выходил в тенистый сад, куда и направился Николай Петрович.
Очевидно, что сакля эта была поспешно брошена ее обитателями, потому что, заглянув в дверь кухни, Николай Петрович увидал там нарезанное кусками мясо, только что приготовленное для жаренья.
Войдя в сад, доктор с наслаждением осмотрелся. Роскошные фруктовые деревья давали такую тень, что даже знойное солнце Туркестана не могло проникнуть ее, и не успевшая еще потерять свою яркость трава местами представляла роскошный ковер ярких цветов.
— Что за прелесть! — невольно воскликнул доктор и хотел уже опуститься на землю, как услыхал где-то в другом конце жалобный детский плач и стон.
Доктор тотчас же пошел на детский голос.
В дальнем конце сада, около каменной стены, выходившей на улицу, он увидал что-то пестрое. При его приближении пестрый халат или балахон хотел привстать и бежать, но не мог. На лице лежавшего ребенка доктор прочел невыразимый ужас. Должно быть, страх был действительно велик, потому что ребенок побледнел и без чувств опрокинулся навзничь.
Доктор подошел к протекавшему через сад арыку[1] и, зачерпнув белой военной фуражкой воды, облил лицо и грудь ребенка. Перед Николаем Петровичем лежал прелестный черномазый мальчик лет пяти. Коротенький носик его был слегка приплюснут, но это нисколько не портило его. Когда, придя в чувство, он открыл глаза, то совсем очаровал доктора. Николаю Петровичу тотчас же пришла в голову его Марья Ивановна, которая так любила красивых детей. А кудрявый мальчик, лежавший перед ним, действительно, был красив.
— Где болит? — спросил доктор у мальчика.
— Нога, — отвечал ребенок.
Осмотреть ногу было нетрудно, потому что на мальчике, кроме халата, никакой одежды не было, да и халат-то был не детский, а женский, ярко пестрый, слегка накинутый на ребенка. Нога оказалась сломанной. Доктор говорил немного на туземном наречии, и потому продолжал разговор.
— Откуда ты упал?
— Татка бросил через забор.
Николай Петрович взял мальчика на руки и понес в саклю.
— Вот моя военная добыча, — сказал он, положив голого ребенка на ковер.
Перевязки было немного, потому что взятие города Ургута совершилось очень счастливо для русских.
После занятия Самарканда прошла целая неделя, и со всех окрестных местечек являлись ежедневные депутации к генерал-губернатору и привозили ему большие круглые медные подносы с лепешками, изюмом, сушеным урюком и разными местными сластями. Только один из городков, по-видимому, не желал признавать русской власти, это был Ургут, который лежал верстах в сорока от Самарканда, в глухом живописном ущелье. Старшины Ургута надеялись, что ущелье спасет их от какого угодно войска, и усом не вели даже и тогда, когда отряд русских появился верстах в шести от города и, встав лагерем, развел огни из кровель второпях покинутых саклей.
К правителю города пришлось послать депутата, так как русские вовсе не желали кровопролития и надеялись решить вопрос о сдаче города мирным путем, но правитель положительно отказался приехать для переговоров в русский лагерь, который вскоре оказался окруженным неприятельским отрядом. Наши солдаты выступили, и по линии пронеслась команда: «Становись!»
Вдруг из-за ближайшего пригорка показался белый дымок, и несколько пуль с визгом пронеслось над выстроившимися колоннами. Вслед за этим отчетливо послышалась команда: «Картечь — первая!» Со свистом рассекая воздух, шурша врезалась картечь в неприятельскую конницу. За первым залпом послышался второй, и вся окрестность застонала от топота убегавших лошадей и заунывного гигиканья. Фронт перед русскими очистился, и ургутцы, как черти, носились только кругом нашего отряда. Русские тремя колоннами двинулись к ближайшим садам, вот уж перебрались через кремнистую речку, уже близко серые стенки, за которыми забегали сотни пестрых голов. Немного не доходя садов, пущено было несколько картечных выстрелов. С страшным криком отхлынули нестройные массы и, неловко прыгая в своих тяжелых халатах через стенки, очищали переднюю линию ограды. В эту самую минуту наши крикнули: «Ура!» и бегом бросились за отступающими. Все скрылось и перемешалось в массах земли. Отдельные выстрелы, недружные урывчатые крики «ура!» вопли «ур!» «ур!» (бей! бей!) и мусульманская ругань — все слилось в какой-то дикий хаос звуков, и только отчетливый огонь наших винтовок да резкие, дребезжащие звуки сигнальных рожков, подвигаясь все далее вперед и вперед, указывали приблизительно направления, по которым шли штурмующие роты.