1312 г. от Прихода Триединых
Торния. Табар. Имперская тюрьма
«И придет Зверь, и голов его будет несчетно, по числу пороков рода человеческого.
И каждая глава Его будет терзать плоть и душу каждого живущего. И свершится то в миг торжества Его и падения Братства Защитников веры. И будет стонать земля под ногами Его и не будет воды, лишь кровь людская заменит реки и моря повсюду…».
Книга Прихода
Дождь прекратился. Только что, густой и черный как смола он заливал все вокруг липкими, тяжелыми каплями. Однако темнота не ушла, не рассеялась. Напротив, она чернела на глазах, сгущаясь в плотные, ноздреватые комья. Один из этих сгустков оплывая и клубясь, все сильнее напоминал человеческий лик. Нависшее марево не позволяло разглядеть черты этого лица, был виден лишь рот с полными, будто лоснящимися губами. Они шевелились, изредка приоткрывая на удивление мелкие, треугольные зубы…
«Я ЧУВСТВУЮ В ТЕБЕ КРОВЬ НИЗВЕРГШЕГО МЕНЯ…
ПОГОВОРИ СО МНОЙ! НАЗОВИ СЕБЯ…»
Мужчина проснулся, крича и размахивая руками. Он провел заскорузлыми ладонями по лицу, пытаясь успокоится и избавится от пережитого кошмара. Скрюченные пальцы нехотя коснулись седой бороды. Мужчина поморщился. Со времени появления первого юношеского пушка над верхней губой, он всегда брился до зеркального блеска и эти незнакомые длинные и жесткие волосы на щеках и подбородке вызывали у него чувство гадливой брезгливости. От каменного пола ломило спину, но голова болела еще сильнее. Приходившие сны изматывали сильнее пыток, оставляя его разбитым как после самых обильных возлияний.
«Сегодня еще хуже. И намного».
Мужчина не помнил, что бы в детстве ему снились сны. Сновидения это продолжение яви, а его детство было слишком счастливым и беззаботным, что бы отражаться затем где-то еще. Но уже два с лишним месяца ему каждую ночь к нему приходят сны. Точнее один и тот же сон, но столь яркий и пронзительный, что выворачивал его наизнанку, заставляя просыпаться с криком, отражавшимся о каменные стены узилища. Мужчина поежился, пытаясь вспомнить те ощущения, что минуту назад заставляли его корчиться на грязной соломе, разбрасывая вокруг полупереваренные остатки жалкой утренней трапезы. Сны вызывали чувства, которые он никогда не испытывал. Странные и неведомые. «Любой бы на моем месте назвал бы это страхом», — подумал мужчина.
— Что предсказано, да исполнится, — прошептал он в пустоту тюремной камеры. Семьдесят два дня назад его допрашивали в первый раз. Именно с той ночи, когда он, нет, не заснул, а забылся, сжавшись в комок от боли, щедро разлитой по всему телу, ему снится этот проклятый сон.
Его не трогали больше декады[1]. Двенадцать дней без боли, со сносной едой и даже тремя посещениями целителя. Мужчина усмехнулся искусанными в кровь губами, вспоминая растерянное выражение лица молодого брата-лекаря из Ордена Милосердия узнавшего арестанта сразу же, как только он поднял окровавленную голову с копны гнилой соломы, заменявшей ему постель. Видимо юнец полагал, что кости Великого Магистра уже давно и незаметно закопаны на окраине императорской тюрьмы. Мужчина нашел в себе силы улыбнуться. Конечно, у его дорогого кузена велико искушение разделается с ним всенародно, жестоко казнив на центральной площади Табара. Но это было чересчур опасно. Слишком много у него сторонников, чрезмерно влияние на умы, сердца и даже кошельки подданных Его Величия Рейна IV. Поэтому с ним, скорее всего, расправятся тайно. Веревка, кинжал, яд подойдет любое средство, лишь бы без явных следов и наверняка. И этот день был уже близок. Мужчина чувствовал, что решающий момент настал и готовился к нему. Он не сомневался в своей выдержке, но его тело… Оно могло подвести. Два месяца заключения, мерзкая кормежка, и главное пытки, пусть и не каждодневные, но поразительно изобретательные в своей жестокости, имевшие цель не узнать что-то, а сломить, превратить его в пустую оболочку без воли и желания жить. Эти дни в тесном каменном мешке, слившиеся в одну бесконечную череду, прерываемую лишь допросами и редкими визитами крючкотворов-легистов, превратили еще недавно цветущего и нестарого человека в стонущий от боли мешок переломанных костей, уже не зараставших даже под руками целителей.
Он не чувствовал голод, но страшно хотелось пить. Мужчина приподнялся на четвереньки и, прислоняясь к влажной каменной стене, попытался встать. Не удалось. Ребра в боку скрежетали друг о друга, требуя покоя и мягкой постели. Вчера ему пришлось совсем туго. Он уже и забыл, что такое боль, и поэтому три раза потерял сознание. Или четыре раза. В этот раз он действительно чуть не сорвался, буквально прикусив язык, готовый произнести все что угодно, даже то, что от него требовали. Сломаться. Наконец-то перестать терпеть. Ведь некоторые его собратья не выдержали, признались как в мнимых, так и в реальных преступлениях. Презрели клятву верности. Подписали нужные бумаги и даже оговорили его. Мужчина учащенно задышал. Его предали свои же! Те, кто принес ему клятву верности и признал навсегда своим Патроном. Сознавать такое было больнее самых страшных пыток. Пусть таких было очень немного. Тех, кто выдержал мучений или шантажа жизнями родных и близких. У каждого человека есть свои пределы, и даже самые мужественные люди ломались, не выдержав боли, как телесной, так и душевной. Мужчина вспомнил свой гнев и презрение, когда увидел подпись на признательном протоколе Великого Командора. «Как ты мог Одэ? Как ты мог?» Перед глазами стояла фигура преданного соратника — прямая как стрела, затянутая в привычный темный гамбезон. И он же спустя месяц после ареста. Непрерывно стонущий, обезумевший от боли кусок мяса, без глаз и ушей, с отрезанным половым членом, бывший кем угодно, но только не старинным и верным другом. Да, у любого есть пределы. Даже у него. Мужчина зажмурился, отгоняя тяжелые воспоминания. Самого его пытали изощренно и мучительно. Но границу не переступали. Ту самую, за которой нет возврата, где отрезанные конечности и лишенное кожи тело убивали рассудок, погружая жертву пыток в полное безумие. Однако даже он вчера вплотную приблизился к пределам своих возможностей. Изуродованные пальцы болезненно дернулись.
