А потом взошла предательская луна, и осветила низину. Топот копыт приближался, и было ясно, что до берега не успеть. О том, чтобы укрыться в лесу, не могло быть и речи.
И Хьярранди – скальд сказал такую вису:
Славе порадеют
Конунг и дружина.
Молотов потомок
Недругов убийце
Вскорости ответит.
Конунг, к которому обращались, оскалился в волчьей усмешке.
– Почему-то мне кажется, что все это уже было, – сказал он.
Женщина, ехавшая рядом с ним, внимательно посмотрела на него из-под капюшона плаща.
Дружина хольмрюггов перевалили через склон холма, и, хотя отсюда не было слышно, что за слова выкрикивает Хегни, их легко можно было угадать.
– Пошли ему ожерелье мира, Хедин, – посоветовал старый Скегги, – все же вы побратимы.
– Бесполезно, – произнесла Хильд. Теперь уж Хедин посмотрел на нее, – уж не сожалеет ли она о том, что совершила? Но в ее голосе не было ни слез, ни жалоб – только спокойная уверенность в сказанном.
Но и он, и Хегни когда-то произнесли братскую клятву.
– Достань ожерелье, Скегги.
Хильд протянула руку. – Я сама сделаю это. Гонца он просто убьет.
Она была права – как всегда. Хотя Хегни может попытаться захватит ее. Однако Хедин был уверен, что она вернется.
Приняв из рук Скегги ожерелье, Хильд медленно направила коня вверх по склону. Хегни выехал к ней навстречу из рядов дружинников, надменно вскинув бороду навстречу луне.
Хильд тихо обратилась к отцу, протягивая ожерелье. Он слушал, подбоченившись. Затем Хильд развернула коня и поехала вниз.
Хегни закричал, потрясая кулаками:
– Вор, трус, клятвопреступник! Ты побратался со мной, а потом напал на мой дом и похитил мою дочь!
– Я честно сватался к ней, а ты отказал мне!
– Ты худороден для моей дочери! Она – для бога, а не для сына рабыни!
Это уж было несмываемое оскорбление. Хедин зарычал и вытянул из ножен свой меч Морунг. Подъехавшая Хильд неожиданно звонко выкрикнула, неизвестно к кому обращаясь:
– Не жди от него пощады!
И оба, Хедин и Хегни, эхом повторили:
– Не жди от меня пощады!
Готовясь к битве, хьяднинги спешились и отогнали коней – чтобы никто не мог бежать с поля боя. Все, кроме Хильд. Она владела оружием, как истая валькирия, но никто не ждал от нее, что она пойдет с мечом против отца. Хедин велел ей дожидаться в лесу. Она еще промедлила в седле. Хедин, стоявший на земле, поднял голову.
– Ты не услышишь слов укоризны, – тихо, одними губами произнесла она,
Он кивнул. Ясно было, что вой скорбящей жены она тоже не затянет. В ее лице, затененном капюшоном под светом луны было что-то мертвенное… лик черепа или привидения… Хедин неожиданно вспомнил толки о том, что подруга его – колдунья, что мать ее не была обычной женщиной… Он снова усмехнулся.
– Если мы погибнем, ты всех нас воскресишь!
Ее лицо странно исказилось, и она поехала к лесу.
Хьярранди пел:
Хьяндингов пламя пышет
Средь мечевой потехи.
Яростные герои
Нынче на вражьих трупах,
Мы, как орлы на скалах.
Волки, спешите к пиру!
Вороны, веселитесь!
Что б ни решили норны
Великанше на радость,
Слава всего превыше!
Затем стрела пробила ему горло, выйдя у шейного позвонка, песня оборвалась, и кроме хруста, треска и хриплых выкриков ничего не было слышно. Меч отвечал копью, сшибались ободья щитов. И никто не желал отступить – ни хъяднинги, ни хольмрюгги. Словно берсерки, бились они в исступлении, и рукояти мечей – не только лезвия – были скользкими от крови.
– Где ты, Хедин? – кричал старый конунг. – Не скрывайся от вечного позора!
Хедин, спотыкаясь о трупы, пробился к нему. Его кольчуга была разорвана и пробита, шлем расколот, кровь заливала глаза.
Бывшие побратимы оказались лицом к лицу. Ни Морунг, меч Хедина, ни Регна, копье Хегни доселе не знали поражений. И скальды всегда называли обоих конунгов равными по силе. Но Хедин был моложе, и двигался быстрее. Отбивая его натиск, Хегни отвел руку для решающего удара, и этим открылся.
– Теперь я дарю тебя Одину! – прохрипел Хедин, загоняя Морунг в грудь Хегни. В это же мгновение копье вонзилось ему под ключицу.
Последнее, что увидел Хедин – силуэт Хильд на гребне холма. Ни одна из стрел, носившихся над полем, не задела ее.
Почему мне кажется, что это уже было?
Рассветало.
Рассветает. И до того, как взойдет солнце, и я должна буду скрыться в тени, у меня есть время, чтобы помолиться тебе, Всеотец. А потом снова настанет ночь, и данной мне силой я оживлю убитых, и буду воодушевлять дружину моего жениха против дружины моего отца. Таков приговор судьбы, и все мы ему подчиняемся. Только они делают это бессознательно, я же помню и знаю все, Я – Хильд, одушевленная битва. Я – хранительница тайны. И я – женщина. Все верно, Всеотец, все истинно. Только так и должно быть. И тайна и битва могут быть только женщинами, мужчинам этого знать не дано. Может быть, к несчастью. Иначе они не умирали бы каждое утро. Увы, Всеотец, ты так решил, из всех мужчин оставив знание только себе.
Все это длится так давно, что я и позабыла, есть ли на свете что-то иное, что я сама, должно быть, была когда-то иной. Я – Хильд, битва. Я живу боем, яростью и напряжением сил. Без них я – ничто. Они без меня – ничто. И потому, когда зайдет солнце и взойдет луна – солнце мертвых, я воскрешу убитых, и они будут биться до рассвета, и не будет в этой битве победителя, а ввечеру я опять воскрешу их, и так будет до конца мира.
