…и Бог воззовет прошедшее.
Экклесиаст, гл. 3, ст. 15.
Храм был полностью разрушен. Вероятно, это сделали варвары, хотя не исключено, что постарались и простые любители. В просторном склепе находилось семьсот гробов. Кто-то низверг статую Иисуса Навиева, — ее электронные потроха были разбросаны по полу. Некогда сияющие глаза святых слепо взирали со стен. А на дворе утро рассыпалось по улицам, до краев заполняя их незавершенными снами, и мне все казалось, что явился я сюда по несчастному стечению обстоятельств.
«Ты приди, моя смерть, и удалюсь я, моя жизнь». Так было сказано в писании тритонян. Эпоха, эпоха… Ты кишела неохристовыми сыновьями и неоеретиками. О да, великое множество их было… когда-то — до Нового Потопа. А ныне — лишь мертвенность окрест.
Я встал против леса погасших электроканделябров. Грозно молчали гробы. Я знал, что в одном из них лежит ОН. Но в каком именно? Быть может — в том, что с потрескавшейся политурой? Или — в этом, с рассохшимся от старости окладом? Разгибернетизированные, с впавшей кожей, мумии источали удушливый запах кремниевого фимиама. В каком из вечных костюмов ТЫ? В каком?..
Я щелкнул пальцем пластмассовую птичку под разрушенной аркой, и она запела: «На дворе опять свинцовый дождь пошел…». До чего же трогательно, боже мой!
Я настороженно оглядывался, — не дай бог выскочит навстречу какой-нибудь жестяной болван, припершийся сюда со Звездного Перекрестка. Уж я-то знаю: нет ничего свирепее робота, в чью башку столетия назад бунтари-анархисты основательно вдолбили, что первого же встречного гуманоида следует тут же превратить в месиво физических стоимостей.
Я спустился в подземелье, затопленное водой. То и дело мимо проплывали клочья перфорированных листов с цифровыми записями. Полнейший хаос. Склоняясь над водой, ты рискуешь упереться взглядом в расплывшееся, словно медуза, лицо утопленника, которое непременно подмигнет тебе. Я старался не нагибаться. За исключением тех случаев, когда приходилось высвобождать зацепившуюся за арматурные прутья одежду.
Говорят, в стародавние времена люди, расставаясь, желали друг другу доброго здоровья. Не знаю — не знаю, может, так оно и было. В мое-то время уже иные слова вылетали сквозь вырез конопляного капюшона: «Чтоб тебе медленно гнить!». Когда же родилось это пожелание? Думаю, это было очень давно.
Я осторожно прошел между бурлящими водоворотами гнусной жижи, обильно выплевываемой канализацией, по которой шествовал Повелитель Туннелей со свитой жаб, уродливых леших и водяных. Прости, Пресвятая Троица, но правдива ли притча тритонян о Варухе?
Подобно мне одиноко бродил он в безнадежных поисках того, к кому мог бы обратить свое пожелание: «Умри быстро и без мучений!». Но никого не встречал он, так и греб, сидя в корыте своего гроба, отчаянно взывая: «Боже! Ну, где же ты, Боже?» — «Я здесь, — отвечал с купола затопленого собора Сюзерен. Чего тебе надо, последний из живых?» — «Меня окружают мертвецы! Не хочу я этого! — кричал Варух. — Устал я! Убереги от твоего тлена, Господи! Сниспошли мне живых, не оставляй подыхать в этой мерзкой вони! Кто же после меня будет славить тебя? Или по сердцу тебе слова: «Чужое несчастье — есть хорошо!?». Сюзерен задумался. «Ладно, — изрек он. — Дам тебе жену, но большего не требуй!» Он вырвал самое нижнее искусственное ребро Варуха и собрал из него Теву.
Прошло десять лет, вернулся Сюзерен и видит: Варух снова один. «Где твоя жена, человекоподобный?» — вопросил Сюзерен. — «Я убил ее, Боже!» — сознался Варух. Но не выглядел он взволнованным. «Почему же так, сынок? Почему, творение мое?» — запричитал Сюзерен, потрясенный деянием своего чада. «Надоело! — спокойно ответствовал Варух. — Десять лет жил я с ней, познал ее с головы до пят. Надоело! Разве можно жить десять лет с одной женщиной, которая изо дня в день становится все болтливее?» — «Молчи, несчастный! Не годишься ты в мученики! — возмутился Сюзерен. — О чем же ты просишь меня сейчас?» — «Дай мне много людей, Боже, и смотри, что сделаю я! — начал уговаривать его Варух. — Пошли меня в любую страну, хоть в рай, хоть в ад, но где есть люди — скопцы, поглощенные прениями, или страстолюбцы, обратившиеся в желания, или мясники, утонувшие в крови! Лишь бы их было много!» — «Да будет!» — изрек Сюзерен.
Минуло еще десять лет. Варух уже жил в стране тритонян, — единствeнной уцелевшей после страшных наводнений, ниспосланных, по мифу, Богом. И опять явился Сюзерен, но что он видит! — коленопреклоненный Варух отчаянно молится. «Что стряслось, дитя мое?» — сдвинул брови Сюзерен. «Пожалей меня, Боже, не хочу я более пребывать в этой стране, уведи меня отсюда!» — «Как же так, чадо мое? Не ты ли на коленях вымаливал множества?!» — «Прозрел я, Боже, на этот раз точно прозрел, правду тебе говорю. Увидел хитрость, силу и глупость, удручающую глупость среди сродных мне душ. Чужой я здесь, среди стольких человекоподобных не могу себя обрести! Уведи меня — это последнее, о чем молю тебя!» — «Эх ты, бедолажный получеловече! — горько вздохнул Сюзерен. — Тебе нигде не будет хорошо».
Такова притча о тритонянах. И не знает, услышавший его, — плакать ли ему, или заливаться смехом…
