С утра Саночкин провел давно задуманную реформу календаря и первым делом исключил весну и осень. Оба эти времени года раздражали Саночкина зыбкостью, слезливостью, интеллигентской переменчивостью, неясной формой одежды. Сам Саночкин уважал ясность. Летом — шорты и сандалии, зимой — шуба и утепленные ботинки, все строго, понятно, по-взрослому. Осень же с весной вечно требовали от людей выкрутасов, каких-то плащей, шляп, водоотталкивающих бот, которые даже в сухую погоду норовили испачкать пол мокрыми грязными разводами, словно внутри этих бот пряталось ржавое болотце. Поэт Пушкин хвалил осень, поэтому Саночкин не любил и Пушкина. «Дни поздней осени бранят обыкновенно»? Правильно бранят, и ты не выделывайся. Тоже мне цаца, петушок — золотой грешок. Заодно с поэтом Саночкин не любил и его киллера, этого козла-француза, считая его натуральным лохом, позором профессии: прежде чем взять в руки ствол, надо прикинуть все пути отхода, позаботиться о тачке и после акции быстро-быстро рвать когти. Если же ты засветился рядом со жмуриком, первым тебя подставит сам заказчик. Сдаст с потрохами — не ментам, так журналюгам. Мол, вот он, волчара позорный, загасил солнце нашей поэзии, ату его! Суки. Натуральные суки. Если бы поэта Пушкина заказали Саночкину, тот провернул бы акцию чистенько, гладенько, без свидетелей. Впрочем, так же чисто он бы сделал и того лоха-французика: вы только оплатите заказ, а уж мы расстараемся. Нам не привыкать.
Саночкин вычеркнул октябрь и приступил к ноябрю, когда запищал пейджер. Пейджеры Саночкин тоже не любил, но мобильников вообще на дух не переносил. Держать в кармане шпиона? Ищи дураков. «Позвони папе», — прочитал он сообщение. Выковыривать свою тачку с платной стоянки ради телефонного звонка было глупо. Пришлось надевать плащ, шляпу, хлюпающие боты, переться к метро, ехать до центра, покупать телефонную карту и искать свободный автомат. Дважды было занято. На третий раз трубку подняли.
— Привет, пап, — сказал Саночкин.
— Здравствуй, сынок, — ответили ему.
Человек в трубке не был Саночкину папой, они даже никогда в жизни не виделись. Обоим хватало голосов.
— Сколько? — спросил Саночкин.
— Двое, — объяснили ему. — Итальянцы, он и она. Пробудут здесь три дня, начиная с завтрашнего. Велено их только пасти, но не трогать.
— И все-е-е? — разочарованно протянул Саночкин. Вариант «только пасти» ему никогда не нравился: канительная тягомотина на весь срок. То ли дело акция. Пиф-паф — и свободен. Месяц назад «папа» заказал ему двух шотландцев, тоже мужика и бабу. Работы было часа на три, считая дорогу, а оплата королевская.
— И все, — строго сказали ему. — Этих не замай. А вот если кто будет на них наезжать, с тем разрешено по обстоятельствам, и даже поощряется. Оплата по факту.
Саночкин слегка приободрился. Хоть что-то.
— Двух-с-половинный гонорар, — потребовал он.
— Двойной — это понятно, а почему еще половина? — без удивления спросили в трубке. — Обоснуй.
— Потому что осень, — честно сказал Саночкин. — Противно. Грязь под колесами. Насморк. Листья. Ненавижу.
В трубке послышалось пение: пока один голос советовался с другим, Саночкину поставили Земфиру. Дрянь певица — ни голоса, ни нормальной жопы. Но все лучше, чем педик Киркоров.
— Твое обоснование принято, — сказали, наконец, в трубке. — Клиент поднял тариф. Фото, резюме и аванс возьмешь где всегда. Пока, сынок.
— Счастливо, папа, — проговорил Саночкин. — Не болей.
А про себя добавил: «Старая сволочь». По голосу «папе» было лет от шестидесяти и выше. Саночкин работал с ним последние два сезона. Заказы у него были — грех жаловаться. Одни иностранцы. Приходилось, конечно, выбрасывать деньги на словари и разговорники, но все траты окупались. К тому же Саночкин выучил слова «Молчать!» и «Тихо!» на пяти или шести языках, включая румынский. С тем старикашкой румыном пришлось, правда, слегка повозиться. Живучим оказался, гад. Но не бессмертным.
На обратном пути Саночкин заглянул на почтамт, где взял из абонентского ящика толстый конверт с баксами и снимками своих новых подопечных. Честно говоря, ни тот, ни другая ничем не напоминали обычных гостей из Италии. Или, по крайней мере, тех двух других итальяшек, чернявого дылду-школьника и худую кудрявую пацанку, которых ему пришлось пасти три месяца назад. Тогда заказчику для чего-то понадобилось, чтобы эти сопляк с сопливкой расписались в загсе без проблем, — назло предкам. Так что покуда играли свадебный марш и пили шампанское, Саночкин отстреливал родственников жениха и невесты на дальних подступах к загсу. Пап-мам, конечно, не тронул, не было разрешения, но трех-четырех мелких и бесполезных дядей-кузенов обе семьи к концу свадебной церемонии не досчитались.
Нынешний мужик с фотки — крупный негр в мундире, увешанном золочеными побрякушками, — более всего смахивал на африканского царька. Его баба, блондинка с крупными титьками и тонкой талией, напоминала американскую кинозвезду, какие трясут ляжками в голливудских фильмах. На шее у нее был повязан яркий расшитый платок, который Саночкин принял сперва за пионерский галстук и слегка удивился. Дурацкая мода. Она бы еще комсомольский значок с бриллиантом привесила себе на грудь.
