Уикэнд

Рис. И. Дяткиной

Суббота. Relax[1] — хочешь спи, а хочешь пой. Хочешь пой, а хочешь пей. Муж Нины Львовны, Юрик, имеет право в субботу спать. И петь. И пить. Он инженер-химик. «Юрик! Боже правый, какое пошлое имя».

Нина Львовна учительница английского языка. У нее суббота в понедельник.

Она сидит в кухне, завтракает — босая. Ноги у нее белые — апрель. В чашке кофе на донышке — убежал.

Нина Львовна искала тушь, наступила на кошку, ударилась локтем об угол стола. Кошка, тоже не птичка, — расцарапала Нине Львовне лодыжку. Вообще-то кошка хорошая и незлая — котенок Марфушка.

Нина Львовна смотрит в зеркало — ресницы у нее белесые. Глаза усталые. «Как я могла с такими ресницами замуж выскочить?»

Нина Львовна отпила кофе. Подумала:

«Надо все-таки тушь найти. Не идти же в школу такой тусклоглазой шваброй».

В комнате муж Юрик запел: «…Солдаты любят про любовь».

«Боже милостивый, куда она раньше смотрела, чем слушала — Юрик! Имя у мужа должно быть широкое, как одеяло: Поликарп или Мафусаил. Или Докторнаук. И песню-то откопал какую. Такой и на свете нет».

— Нинка! — закричал муж из комнаты. — Ты еще тут? И чего ты валандаешься?

И тут Нина Львовна увидела тушь — под плитой, среди пустых банок. Кошка! Конечно, Марфушка.

Нина Львовна послюнила царапины на лодыжке. «Накрашусь в школе. Успею».

Она уже надела пальто, уже отыскала берет, когда позвонила соседка Шурка с пятого этажа — Шурка, от которой всегда пахло жареным луком.

— Выручай, — простонала она. — Век не забуду. Ниночка, у тебя прозрачная ночная сорочка есть?

— Есть.

— Прозрачная? Надо прозрачную. И кофемолку давай ручную.

Нина Львовна принюхалась — луком от Шурки не пахло, благоухала соседка польским дезодорантом.

— Девчонки рецепт дали, — сказала Шурка. — Мол, хочешь Алика своего присушить — надень прозрачную ночную сорочку, возьми ручную кофейную мельницу, расхаживай по комнате с задумчивым видом и мели кофе. Алик только из рейса вернулся. Только что позвонил. Едет… Понимаешь — едет…

— Шура, попрактикуйся на мне! — крикнул из комнаты Юрик.

Кошка Марфушка принялась хищно трепать шлепанцы Нины Львовны. Когда Нина Львовна дала соседке сорочку и ручную кофейную мельницу, та, глядя на нее выпуклыми, похожими на шоколадное ассорти глазами, прошептала:

— Ниночка, век не забуду — и кофейку.

Уходя, Нина Львовна прищемила в дверях кошку, за что получила громкий, но справедливый упрек мужа Юрика:

— Нинка, ты живодерка — вставать надо раньше.

В лифте Нина Львовна обнаружила, что взяла перчатки — обе на одну руку, зато разного цвета, ломаный зонтик, прочитанную книгу и вместо туши — пузырек валидола — тоже вещь!

Нина Львовна со страхом глянула на ноги. Туфли на ногах были одинаковые, хорошие. Даже слишком. Это были лучшие ее туфли, для театра и для гостей.

А на улице чавкала слякоть.

В метро Нине Львовне повезло. Народу было немного. Парень в дубленке, едущий явно не на работу, уступил ей место. Иногда так бывает — повезет, чтобы ты, человек, не терял веры в себя, чтобы думал, расслабившись: «Нет, я не злой. Я не злая. У меня все хорошо. Просто здорово. Даже улыбаться не разучился. Не разучилась». (Нужное подчеркнуть.)

Нина Львовна улыбнулась парню в дубленке. У парня между большим и указательным пальцами был выколот якорек. У Юрика тоже был выколот якорек. В детстве Юрик мечтал стать штурманом дальнего плавания. Наверно, сидит сейчас на диване, гладит кошку Марфушку и говорит: «Злая Нинка, как серная кислота, но знания у нее есть — язык она знает на десять баллов. И цыпленков хорошо жарит. И такая начитанная. И театралка… А мы с тобою займемся-ка сейчас нашими рутениевыми покрытиями».

На «Площади Александра Невского» в вагон вошли два туриста — ОН и ОНА, — влюбленные. У парня был такой громадный мешок, словно он нес в нем складную двухспальную кровать.

ОН сбросил свой величественный мешок на колено Нине Львовне.

Нина Львовна вскрикнула. Нет, не от боли, хотя было больно. Говорят, есть в эпидерме некие зрительные клетки — так вот, все они, а их миллион, отметили со всеми подробностями, как железная пряжка полосовала Нине Львовне колготки. Она их драла, расщепляла, грызла…

Нина Львовна попробовала натянуть на колено пальто, но колено все равно было голым и белым с красной широкой царапиной. Парень в дубленке отвернулся. Даже слегка отодвинулся. Зато женщина, сидевшая рядом с Ниной Львовной, сказала:

— Шесть семьдесят отдай, да еще стыдом обольешься, пока магазины откроют.

— Извините, — сказали туристы. — Мы возместим. — Они принялись рыться в карманах, все гуще краснея.

— Три двадцать, — прошептал ОН. Уши у него алели, как ручки стоп-крана.

Парень в дубленке достал из-за пазухи детектив. Впился глазами в замусоленные страницы.

Нина Львовна перепрыгнула через рюкзак.

Толпа вынесла ее на перрон. Соседка по вагону — крепкая женщина, похожая на хорошо спрессованную копешку сена, еще сохранившую запах позапрошлогодних лугов, — крикнула вслед:

— Ничего — плюнь! Ты еще молодая, у тебя все еще впереди!