Андрей Савельев
Ученик Эйзенштейна (фрагменты)
ВСТУПЛЕНИЕ
Двадцатипятилетний выпускник ВГИКа, дебютирующий в "Новом мире", написал заведомо апокрифическую повесть о знаменитом режиссере и о советском быте тридцатых -- сороковых годов. Некоторые реальные эпизоды и подробности из биографии Эйзенштейна перемешаны здесь с ничем не скованной выдумкой. Мистификацией сегодня никого не удивишь: и старые и молодые писатели нередко пытаются компенсировать свое незнание и непонимание современной жизни вымученными, умозрительными построениями, эксплуатируя память культуры, но ничем, по сути, эту память не пополняя.
У Андрея Савельева совсем другое. Его выдуманный Эйзенштейн -- живой человек, с которым читатель постепенно вступает в душевный контакт, ощущая в самом себе творца -- при всем том, что в сегодняшней обыденности творчество выглядит занятием самым бесперспективным. Пора менять профессию? Или уже поздно? И детей своих стоит предостеречь от опасных игр с музами? Савельевский Эйзенштейн так отвечает на эти вопросы: "-- Вы могли бы стать кем угодно... От пастуха до члена правительства. Но при виде сцены у вас бы текли слезы". То есть всякий живой, энергичный и мыслящий человек может реализовать себя не только в художественной сфере -- если при этом он не будет искренне страдать. "Слезы" -- реальный критерий кровной причастности к искусству.
В произведении Савельева советское прошлое преображено творческим взглядом совсем молодого человека, не отягощенного идейными предрассудками отцов и дедов. Герои повести беззаботны и безответственны, как персонажи фильмов Тарантино. Их природная жажда жизни и тяга к свободе определяют прихотливую логику сюжета. Но в этой игровой легкости и ненатужной озорной веселости исподволь вызревает непритворная чувствительность и свежий психологизм. Мне кажется, новое литературное поколение выбирает именно такой путь.
Вл. Новиков.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
1
Увидев меня, бабушка мгновенно вспоминает деда.
-- Такой же раздолбай, -- говорит она.
Дед учился во ВГИКе на курсе Сергея Михайловича Эйзенштейна. О его поступлении ходили легенды. То есть поэтически выраженная неправда.
Все прочили деду великое будущее фрезеровщика. Отец с трудом заставил его окончить десять классов. Сдавая выпускной экзамен по литературе, дед вытащил билет "Буржуазные течения начала века". Он знал, что "буржуазное" -синоним "плохого", а течения бывают у рек. Он только не знал, каким образом связать эти понятия. И вышел к доске полный недоумения. Экзамен принимал интеллигентнейший человек, бывший профессор Московского университета.
-- Рассказывайте, -- велел он.
Дед набрал побольше воздуху и хмыкнул.
Профессор начал задавать наводящие вопросы.
-- Кто был Брюсов?
-- Поэт...
-- Правильно... А точнее?
-- Хороший поэт.
-- Верно, верно... А по складу поэзии? Ну?
Дед задумался.
-- Он был... Ну... -- кивая головой, подбадривал экзаменатор. -- Сим... Ну? Сим-во... Сим-во-ли...
Дед вспомнил слово "символизм", которое, подобно шаману, учитель выдавал несколько раз в течение урока, и воскликнул:
-- Брюсов был символизатором!
Профессор обладал завидным чувством юмора.
-- А Маяковский тогда -- футурологом, -- поддел он. -- Конечно, глупо рассчитывать, будто вы способны продекламировать стихи Брюсова. Тащите второй билет.
Пока дед изучал название второго билета, профессор поражался:
-- Я понимаю, Блока не учить, у этого прекрасного поэта стихи длинные. Но Брюсова... Чего там учить? "О, закрой свои бледные ноги". Рай для склеротиков. Кто следующий?
В критические моменты дед всегда отличался известной наглостью. Он встал и пошел к доске.
-- Что, юноша? -- иронично спросил экзаменатор. -- Решили перетаскать все билеты?
-- Я могу продекламировать Брюсова, -- сказал дед. И выдал нараспев:-О, закрой свои бледные ноги.
Как говорилось выше, профессор обладал чувством юмора. Это позволило ему оценить находчивость двоечника тремя баллами.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
1
2 февраля 1946 года в Доме кино было многолюдно. Чествовали сталинских лауреатов. Награжденный высшей премией Эйзенштейн источал нервное веселье. После ряда неудач первая серия "Ивана Грозного" понравилась вождю.
Оркестр заиграл вальс. Эйзенштейн подошел к Вере Марецкой:
-- Разрешите?
Публика Дома кино затаив дыхание следила, как лысоватый человек маленького роста кружился в элегантном танце.
-- Хотите роль? -- шептал Сергей Михайлович. -- Хорошую. Последняя любовь Грозного.
Вера Петровна откровенно смеялась:
-- Мне сорок лет.
-- А мне сорок восемь, -- сказал Эйзенштейн. -- Возраст мало что значит. Я, например, только теперь чувствую силы для Гамлета.
Марецкая прижалась к самому уху Эйзенштейна:
-- Я видела вторую серию...
-- Вам понравилось?
Лицо Веры Петровны почти сияло нежностью:
-- Вы плохо разбираетесь в жизни, Сергей Михайлович. Очень плохо.
-- А в режиссуре? -- хитро прищурился мастер.
-- Отлично. Но, право, лучше разбираться в жизни.
-- Не думаю! Лучше разбираться в... танцах.
И Эйзенштейн ускорил зажигательный ритм.
Когда оркестр замолк, Эйзенштейн проводил Веру Петровну к Марку Донскому. Марецкая лихорадочно вытащила платок и принялась томно обмахиваться. Сергей Михайлович отвесил шутливый поклон: