Сначала я слышала только ходики. Вернее, нет, не так: сначала я сообразила, что в наступившей тишине слышу только ходики. Из этого можно было сделать осторожный вывод о том, что ко мне вернулась способность соображать. Почему осторожный? Потому что быть такого не может, чтобы в такой комнате такого дома, находящегося в таком районе, были бы средь бела дня слышны только ходики. Это просто неправдоподобно. Где, спрашивается, непрерывный бубнеж вечно включенной на кухне радиоточки? Где песня про «мой адрес – Советский Союз», доносящаяся сквозь стену из соседней квартиры справа? Где шум семейной ссоры из соседней квартиры слева через лестницу? Где дробная беготня по потолку из квартиры сверху и кошачьи вопли из подвала снизу? Где сложный шум двора за немытым окном: детский плач из песочницы, перебранка бабок на скамейке, стук доминошных костяшек и матерные выкрики подвыпивших подростков? Где все это?
Нет, размеренный гром ходиков заглушал все остальное. Они висели прямо передо мной – старые стенные часы с ржавой продолговатой гирей и круглым маятником, на который был прилеплен портрет кудрявого октябрятского Ленина. Ленин раскачивался взад-вперед и явно избегал встречаться со мной взглядом. Честно говоря, я его понимала. Я и сама побаивалась предстоящей встречи с зеркалом.
Отчаявшись установить зрительный контакт с вождем революции, я посмотрела вниз, под ноги. Лужа крови расползалась по полу, неумолимо подбираясь к моим туфлям. Что сказала бы в такой ситуации мама?
– Встряхнись, Сашка! – вот что сказала бы мама в такой ситуации. – Немедленно встряхнись и подбери сопли. У тебя еще уйма дел в этой жизни.
Да, у меня еще уйма дел. Я закрыла глаза, тряхнула головой и несколько раз глубоко вздохнула, стараясь выдыхать всё без остатка, так, чтобы живот прилипал к позвоночнику. Где-то я слышала, что от этого яснеет в мозгах. Хотя, какая может быть связь между мозгами и прилипшим к позвоночнику животом? Никакой. Тик! Так! Тик! Так! Назойливый гром ходиков по-прежнему долбил меня по макушке, но теперь к нему прибавилось еще и головокружение. Я поскорей открыла глаза. Кудряшка Ленин продолжал игнорировать меня, впустую болтаясь туда-сюда, как обезьянка на ветке.
«Тоже мне, вождь, – обиженно подумала я. – Вождь, а вождь… пожалуйста, выведи меня отсюда. Ну что тебе стоит?»
Последние слова я зачем-то решила произнести вслух, и это, к моему изумлению, помогло. Что-то щелкнуло в правом ухе, и, словно прорвав плотину, на меня нахлынул целый водопад, потоп, наводнение звуков. Оглушительно завопил соседский проигрыватель: «Колеса диктуют вагонные…» Одновременно встряла из кухни радиоточка, словно желая уточнить, что именно диктуют колеса: «…расскажут о трудовых успехах передовиков производства». Сверху по потолку звонко протопали чьи-то маленькие башмачки, а со двора донеслось, наконец, все то, что и должно доноситься оттуда в хороший майский денек в два часа пополудни. Может, так же вернется в норму и все прочее?
Я скосила глаза вниз, к полу. Нет, лужа крови как была, так и осталась – ну, разве что, приостановила наступление на мои туфли. Как это все получилось, почему, с чего вдруг? Уму непостижимо… Головокружение прошло, зато теперь в пустом пространстве между ушами запели – заговорили два соперничающих голоса. У меня так часто бывает: как будто я вдруг расщепляюсь внутри на два совершенно разных, но одинаково скандальных существа: на меня-умную и меня-дуру. Две этих крикуньи откровенно не переваривают друг дружку. Обычно они занимаются тем, что просто бранятся во все горло. Сейчас кричала в основном я-умная.
– Уму непостижимо?! – возопила она. – А чего непостижимо-то, чего непостижимо, дубина ты стоеросовая, ротозейная ряшка?! Ошиблась адресом, вот тебе и вся непостижимость. Катька тебе как сказала? Улица Партизана Кузькина, дом 7-а, квартира 31. Или 7-б?.. Наверно, все-таки, 7-б… А ты куда приперлась? Да черт его знает, куда, только уж не в Катькину квартиру, это стопудово. У Катьки разве возможен такой, с позволения сказать, ханыжный интерьер? Такие ходики с кудрявым октябренком на стене? Такой колченогий стол, уставленный грязными захватанными стаканами, заваленный клочками промасленной газеты вперемежку с обглоданными селедочными хребтами и пустыми консервными банками из-под рыбного «Завтрака туриста»? И вообще, Катька курит болгарские «Родопи» – в крайнем случае, «Аэрофлот», – но уж никак не «Беломор», чьи заломленные-закушенные бычки повыставляли тут свои рога из острозубых пастей всё тех же консервных банок…
Вывод? Вывод прост: никакая это не Катькина хата. Точка, конец сообщения, как сказал бы Анатолий Анатольевич Тимченко, наш убийственно сексапильный преподаватель по компьютерной связи. Ладно, тогда спрашивается: а что же это? Этот дурацкий вопрос, заданный мною-дурой мне-умной, окончательно вывел меня-умную из себя-умной.
– Ты что, совсем с дуба рухнула?! – мысленно заорала я-умная на себя-дуру. – Ну какая разница, что это? Важно, что тут лежат три трупа, свеженьких, как щечки октябренка с кудрявым значком. Важно, что мы обе – ни дура, ни умная – ни в жисть не сможем объяснить этот факт никому, особенно, милиции. Важно, что отсюда надо сматываться, и побыстрее, как из страшного сна, – сматываться, чтобы потом никогда и никому не признаваться, что этот сон тебе приснился. Поняла?!
