А.Бондарев
У истоков полифонического романа
У романов, представленных в этой книге, - много общего. Они написаны в первой половине XVIII века, эпоху зарождающихся и крепнущих надежд на возможность более разумного, справедливого, а главное - человечного общества, надежд, подтверждаемых, казалось бы, естественным ходом самой истории. В свете этих перспектив, близких сердцу наиболее восприимчивых к изменениям социального климата писателей, особенно удручающими представали формы жизни и мышления, порожденные абсолютизмом. Не потому ли романы Алена Рене Лесажа (1668-1747), Шарля Луи Монтескье (1689-1755) и Дени Дидро (1713-1784), о которых здесь идет речь, так насмешливо равнодушны к чопорности, помпезности и академизму века Людовика XIV? Их фривольность и изящество, салонное остроумие и альковное легкомыслие отражают тенденции становящейся просветительской эстетики, завоевывающей ведущие жанры, обретающей статус всеобщности и необходимости. С ее помощью второстепенное превращается в главное, частное - в общезначимое. Литература оставляет высокие жанры и обживает низкие, события, влиявшие некогда на судьбы нации и государства, покидают поля сражений, дворцовые залы и министерские кабинеты, переселяются в мансарды, кулуары и альковы.
В романе Лесажа "Хромой бес" (1707) римские боги, некогда почетные гости эпопей, од и трагедий, потесняются невзрачными, суетными, во всех отношениях подозрительными субъектами: бесом корыстолюбия Пильядорком и Асмодеем - бесом любострастия, азартных игр и распутства, "изобретателем каруселей, танцев, музыки, комедии и всех новейших французских мод". Силою своего бесовства Асмодей поднимает крыши мадридских домов, открывая взору студента тайное и интимно-личное, тщательно оберегаемое от посторонних глаз и ушей.
К Монтескье, скромно выдающему себя в предуведомлении за "переводчика", персы, странствующие по "варварским землям" Европы, относятся как к "человеку другого мира", которого можно не стесняться. И вот, благодаря той рассеянности, какую знатные особы нередко обнаруживают в присутствии слуг, остающихся для них наряду с мебелью - не более чем неодушевленной частью интерьера, "Персидские письма" (1721), содержащие доверительные мысли чужестранцев, становятся достоянием гласности. Из этих писем европейцы узнают о дворцовых интригах восточных империй, о порядках, царящих в сералях, а мимоходом, что не менее важно, и о самих себе, о собственных тайнах, которые, в сущности, таковыми уже и не являются: всех уравнивает стереотип накатанного быта - все имеют любовников и любовниц, посильно поспешают за модой, играют однажды взятые на себя роли, посещают кафе, заглядывают в клубы, почитают себя завсегдатаями салонов, суетятся, тщеславятся, привычно интригуют. "...Если мы окажемся несчастны в качестве мужей, то всегда найдем средство утешиться в качестве любовников", заверяют перса Рику его собеседники-французы.
В романе Дидро "Нескромные сокровища" (1748) старый камальдул, брамин и колдун Кукуфа дарит императору Конго Мангогулу серебряный перстень, наделенный таинственной силой вызывать на откровение любую женщину. И вот "нескромные" женские "сокровища", ко всеобщему удивлению, принимаются публично разглагольствовать о любовных приключениях своих владелиц. И здесь человеческая природа, предоставленная самой себе, вызывает беспокойство лицемерной благопристойности: "Вы собираетесь внести смуту во все дома, раскрыть глаза мужьям, привести в отчаяние любовников, погубить женщин, обесчестить девушек и натворить тысячи других бед", - сокрушается фаворитка султана, узнав о волшебных свойствах кольца.
Повышенный интерес к частной, отнюдь не героической жизни, интерес, в угоду которому романисты пускались во все тяжкие, выдавая себя за "переводчиков" и "издателей", не чураясь услуг бесов и колдунов, отражает упадок официальных жанров, за которым скрывался кризис абсолютизма. Последние годы царствования Людовика XIV оказались весьма неутешительными для Франции, доведенной войнами, налогами и честолюбивыми притязаниями деспотичного монарха едва ли не до разорения. За годы своего пятидесятичетырехлетнего единоличного правления (в 1661 году он объявил совету министров о намерении освободиться от опеки матери-регентши Анны Австрийской и править отныне самостоятельно), превращая подданных в раболепных царедворцев, удаляя строптивых, назначая безродных на высшие государственные должности, поощряя дворянство мантии в ущерб потомственному дворянству шпаги, культивируя лесть и угодничество, "Король солнце" полностью подчинил Францию своей воле.
Современник и придворный Людовика XIV герцог Сен-Симон де Рувруа, на глазах которого десятилетиями методично и целенаправленно проводилась политика, лишающая индивида малейшей самостоятельности, свидетельствует в своих "Мемуарах": "Частые празднества, прогулки по Версалю в узком кругу, поездки давали королю средство отличить или унизить, поскольку он всякий раз называл тех, кто должен в них участвовать, а также вынуждали каждого постоянно и усердно угождать ему. Эти ничтожные преимущества, эти отличия возбуждали надежды, на их основе строились какие-то соображения, и не было никого в мире находчивей его в изобретении всего этого". Если вспомнить о претензиях короля на роль выдающегося полководца и политика, нарастающую с годами набожность, проявлявшуюся в поддержке иезуитов и гонениях на гугенотов, многолетнюю связь с мадам де Ментенон, завершившуюся морганатическим браком словно в насмешку над всеми амбициозными притязаниями потомственных аристократов, легко представить, как пышно расцветали при дворе подобострастие и лицемерие.
