Они оказались в самом центре фарватера[1], когда над ними встал туман, холодный и желтоватый, он подошел с моря, и подошел быстро. Юнна еще порулила дальше, но тут же выключила мотор.
— Никакого смысла Мы не попадем на остров и причалим где-нибудь в Ревеле[2].
Ничто не бывает столь бесконечно тихим, как ожидание на море в тумане. Ты прислушиваешься к ходу больших морских судов — они могут внезапно появиться, а ты даже не услышишь вовремя шум воды, рассекаемой изогнутыми боками, чтобы включить мотор, посторониться и спастись, — почему они не гудят?..
«Надо было взять с собой компас, — думала Юнна, — море совершенно спокойно, никакого ветра нет. Никакого колокола, никакого времени, абсолютно ясно. Я не слышу даже, какая погода… А ко всему прочему, она сидит теперь тут и мерзнет!»
— Возьми весла и погреби немного, согреешься!
Мари вытащила весла из уключин. Вид у Мари с ее тонкой пугливой шеей и спутанными прядями волос надо лбом был плачевным.
— Ты слишком сильно работаешь правым веслом, ты ходишь кругами. Хотя, быть может, это и хорошо.
— Юнна, — спросила Мари, — у тебя там есть хрустящие хлебцы?
— Нет, у меня их нет.
— Моя мама… — начала было Мари.
— Знаю, знаю, у твоей мамы всегда были с собой в запасе хрустящие хлебцы, когда вы собирались выйти в море. Но сейчас у меня, представь себе, никаких хрустящих хлебцев нет.
— Почему ты сердишься? — спросила Мари.
— Я не сержусь, зачем мне сердиться!
Прямо над ними открылся вдруг туннель, проход, ведущий вверх, к ярко-голубому летнему небу — будто когда летишь, хотя ведет туннель прямо вниз.
Наконец раздался гудок парохода, довольно далеко в стороне.
— Хрустящие хлебцы! — высказалась Юнна. — Ну да, конечно… хрустящие хлебцы! Твоя мама была особенно оригинальна, когда дело касалось хрустящих хлебцев. Она ломала их на крохотные-прекрохотные кусочки, складывала их рядом и намазывала масло на каждый кусочек. Это продолжалось целую вечность. А я только и делала, что ждала, когда освободится нож для масла. И она делала так каждое утро, каждый день и каждый год, пока жила с нами!
Мари сказала:
— Ты могла бы завести второй нож…
Огромная, просто гигантская тень поднялась из тумана и вплотную проскользнула мимо, словно стена, сотканная из мрака. Юнна бешеным рывком включила мотор, запуская лодку, и снова выключила его; мало-помалу волны улеглись и настала полная тишина.
— Ты испугалась?
— Нет! Не успела. Кстати, — продолжала Мари, — твоя мама отличалась особым умением печь хлеб. Она то и дело посылала тебе свои коврига и всякий раз при этом звонила в семь утра и болтала целый час. Хлеб из непросеянной пшеничной муки. Когда ковриги плесневели, мы называли их зеленое слабительное.
— Ха-ха, как весело! — сказала Юнна. — И если уж разговор зашел о мамах, то, к слову сказать, твоя мама позволяла себе жульничать, когда играла в покер.
— Возможно. Но ей ведь было уже за восемьдесят…
— Ей было восемьдесят восемь, когда она плутовала, — никуда не денешься.
— Ну ладно, ладно, ей было восемьдесят восемь. В таком возрасте уже многое позволительно…
— Ничуть, — серьезно возразила Юнна. — В таком возрасте можно уже научиться уважать своего противника. Твоя мама обманывала безудержно, и хорошо, что ты это признаешь. Она не принимала меня всерьез, а это необходимо в честной игре… Работай немного сильнее левым веслом.
В самом деле стало очень холодно. Туман проплывал над ними, и как будто сквозь них, все такой же непроницаемый. Юнна вытащила крючки из коробки на корме; можно выудить на эти крючки треску, когда день будет клониться к вечеру. Но отчего-то им не хотелось удить на крючки.
Они застыли в ожидании.
— Странно, — сказала Мари, — когда вот так сидишь, приходят в голову самые разные мысли. Который час?
— У нас никаких часов нет. И никакого компаса.
— Что касается мам, — продолжала Мари. — Есть один вопрос, который я никогда не осмеливалась задать. Собственно говоря, из-за чего вы постоянно ссорились? Мама говорила, что ветер дует с северо-запада, а ты тотчас возражала, что всего лишь с севера. Или с северо-северо-запада, или с юго-северо-востока. Так вы и продолжали, я знала, что в самой глубине души вы ссорились совсем из-за других вещей, очень важных! Даже опасных!
— Разумеется, так и было, — ответила Юнна.
Мари перестала грести. И очень медленно проговорила:
— В самом деле? А не пора ли объяснить наконец, из-за чего вы ссорились? Будь откровенна. Нам необходимо поговорить об этом.
— Хорошо! — ответила Юнна. — Прекрасно! Видишь ли, твоя мама все время, год за годом, таскала тайком мои инструменты. Она не умела точить ножи, она ломала один нож за другим. Не говоря уж о стамесках! Не говоря уж о всех тех прекрасных инструментах, что полжизни рядом с тобой, что так и ложатся в твои руки, и ты не можешь без них обойтись… А тут появляется некто, кто ничего не понимает и не уважает, кто-то, кто распоряжается этими драгоценными вещами так, будто это ножи для консервных банок! Конечно, конечно, я знаю, что ты скажешь — ее маленькие кораблики были настоящим произведением искусства, но почему она не могла раздобыть себе собственные инструменты и ломать их себе на здоровье?!
