Том 3. Закономерность

…Сейчас мне ничего не видно, ничего не видно.

Дж. Конрад

Город Верхнереченск несколько лет подряд пребывал в тишине и безмятежности, обитатели его стали уже забывать о голоде, болезнях, войне и наслаждались покоем, как вдруг необычайные происшествия, последовавшие одно за другим, нарушили мирное течение жизни.

Надо сказать, что Верхнереченск после революции оказался как бы в стороне от дорог, заново проложенных историей, и разваливался на глазах: мостовые зарастали травой, заборы падали, и никто их не поднимал, дома горбились, заводы бездействовали; улицы города были полны сонной дремотой.

И вдруг — шум и всеобщее кипение.

Трудно сказать, с чего именно начались перемены в жизни Верхнереченска. Некоторые и до сих пор утверждают, что каша заварилась в двадцать шестом году, после того как из Москвы прибыли (не совсем по своей, скажем, воле) люди, сделавшиеся ренегатами революции. Другие, слушая эти утверждения, насмешливо поджимают губы и, отведя собеседника за угол, шепотом рассказывают черт знает какую чепуху. Третьи вообще ничего не знают, но глубокомысленно качают головами с видом людей, до отказа набитых секретами. В общем, правды допытаться чрезвычайно трудно.

Однако не подлежит никакому сомнению, что приехавшие в Верхнереченск люди были причиной многих событий, о которых до сих пор помнят в городе. Вначале они вели себя внешне смиренно и хотя отвыкли уже от мелких масштабов, тем не менее покорно сели за столы в разных учреждениях и учрежденьицах города Верхнереченска. Правда, работали они странно: на службе не бывали иной раз по неделям, бумаги подписывали не глядя, валили все дела на заместителей и секретарей, посетителей слушали рассеянно и старались от них поскорей отделаться, все куда-то торопились, нервничали, чего-то ждали. В городе болтали, будто эти люди и жили безалаберно: прибывшего багажа не распаковывали, чемоданов не разбирали и спали чуть ли не в пальто, всегда готовые в два счета укатить обратно в столицу.

Но шло время, а они все еще сидели в Верхнереченске и чего-то ждали.

Вскоре было замечено, что на квартиры к ним начали заходить местные друзья, стало также известно, что в лесу за рекой, в лощине под названием Бычий Загон, приехавшие в Верхнереченск люди стали устраивать секретные сборища преданных им единомышленников.

Стали поговаривать о том, что будто бы один из этих людей — начальник Губрозыска Николай Николаевич Богданов — не раз ездил в Москву, получал там советы и указания от своего тайного центра.

Однако Николай Николаевич, узнав об этих слухах, поместил в местной газете пространное заявление, в котором распинался, клянясь в верности генеральной линии, обливал грязью «клеветников» и грозил им судом истории.

В свою очередь и его товарищи писали подобные же статейки и так же, не жалея слов, клялись в своей искренности и совершенной невинности. Но вдруг, как бы по какому-то сигналу, «верхнереченские москвичи», забыв клятвы и уверения, начали вовсю поносить «партийные верхи», писать платформы и декларации, которых, впрочем, было так много, что скоро им потеряли счет.

Так в шуме и грохоте окончился один год и начался следующий. Город к этому времени стал подниматься на ноги: по мостовым, где бродили козы и свиньи, пошли обозы с кирпичом, бревнами, на станции закричали паровозы. Целыми эшелонами в город прибывали машины, бревна, цемент, кирпичи, загрохотали бетономешалки, рабочие начали рыть какие-то канавы, ямы; говорили, будто роют котлованы под новые дома…

По городу вдруг пронесся слух: в Верхнереченске решено построить вагонный завод, лесопилку и бог знает что еще. Новости, одна невероятнее другой, приходили каждый день. Возбуждение росло.

Тут-то и произошли события, которые окончательно поставили в тупик старожилов Верхнереченска.

Однажды утром стало известно, что начальник Губрозыска Николай Николаевич Богданов, накануне исключенный из партии, отравился.

В тот же день местный молодой поэт Виктор Ховань, якобы играя револьвером, прострелил себе плечо. На следующий день пришла весть, что провизор городской аптеки Николай Опанасов повесился и письма о причинах своей смерти не оставил.

Эти события вновь вызвали поток различных слухов и сплетен. Трусливым верхнереченцам чудилась какая-то неведомая сила, замешанная в этих смертях. Городские мудрецы утверждали, что все это «неспроста», что это «знак», и предрекали несчастья, одно страшнее другого.

Однако толком никто ничего не знал. Следственные органы, может быть, и знали истину, но молчали; местная газета поместила на последней странице ничего не говорящую заметку. Несколько дней подряд языки городских сплетников работали вовсю.

Когда разговоры и слухи прекратились, а волнение немного улеглось, из Верхнереченска уехал сапожник Лев Кагардэ. Мастерскую на Рыночной улице, где он чинил галоши и приклеивал резиновые подошвы к кожаной обуви, Лев сдал портному Ивану Рухлову. За день до своего отъезда Лев в последний раз встретился с портным.

Иван Рухлов — маленький рыжебородый человечек — стоял перед Львом, сложив на животе корявые руки. Серые штаны Ивана спадали мешками на стоптанные, дырявые башмаки, праздничный чесучовый пиджак был засален до невозможности, котелок уже дважды подкрашивался тушью и тем не менее выглядел совершенно неприлично.