Ровно десять лет минуло, возлюбленная моя, с тех пор, как я рассказал тебе свои первые сказки. Какими прекрасными любовниками были мы с тобою в ту пору! Я только что приехал из Прованса, из тех краев, где вырос, свободный, доверчивый, полный надежд. Я принадлежал тебе, тебе одной, твоей нежности, твоей мечте.
Помнишь ли ты, Нинон? А для меня теперь воспоминание — единственная отрада, дарующая моему сердцу успокоение. До двадцати лет мы с тобою вместе бродили по тропинкам. Я еще слышу шаги твоих ножек по твердой земле, вижу, как подол твоего белого платья скользит над стебельками травы, слышу твое дыхание, которое, словно веяние юности, доносится ко мне вместе с запахом шалфея. И ясно возникают предо мною упоительные часы: то было утром, на берегу еле проснувшейся реки, чистой, розовой от первого румянца небес; то было после полудня, в лесной чаще, в густой листве, когда все вокруг еще спало глубоким сном; то было вечером, на лугу, который медленно погружался в синеватые волны сумерек, спускавшихся с холмов; то было ночью, когда мы с тобою шли бесконечной дорогой, направляясь к неведомому, шли беспечно, не обращая внимания даже на звезды, отдаваясь единственной радости — бежать из города, затеряться где-то далеко-далеко, в густой укромной тени. Помнишь ли, Нинон?
Что за счастливая пора! Нам дана была полная свобода в любви, в искусстве, в мечтах. Нет такого кустарника, который не скрывал бы наших поцелуев, не приглушал бы наших бесед. Я уводил тебя на прогулки, как живую поэзию моего детства. Нам двоим принадлежало все небо, вся земля, и деревья, и воды, — вплоть до голых утесов, заслонявших горизонт. В то время мне казалось, что стоит только распахнуть объятия и я прижму к груди всю природу и запечатлею на ней поцелуй мира. Я чувствовал в себе силы, желания, доброту, присущие гигантам. Наши мальчишеские скитания, наша любовь, свободная, как птица, внушили мне великое презрение к миру, спокойную веру в жизненные силы. Да, именно в твоей постоянной нежности, друг мой, почерпнул я тот запас мужества, которому впоследствии не раз удивлялись мои друзья. Наши иллюзии оказались доспехами из отличной стали, они и по сей день служат мне защитой.
Я расстался с тобою, расстался с Провансом, душою которого ты была, но с самого начала борьбы именно к тебе взывал я как к доброй заступнице. Тебе я посвятил свою первую книгу. Она была полна тобою, она была пропитана благоуханием твоих локонов. Ты послала меня в бой, запечатлев на моем челе поцелуй, как славная подруга, желающая, чтобы любимый ею воин вернулся победителем. И я все еще помню этот поцелуй; все помыслы мои были заняты тобою одной, я мог говорить только о тебе.
Прошло десять лет. О возлюбленная моя, сколько бурь пронеслось надо мною, сколько темных вод протекло, сколько крушений произошло за это время под зыбкими мостами, созданными моей мечтой! Десять лет каторжной работы, десять лет горечи, полученных и нанесенных ран, непрестанной борьбы! Сердце мое и мозг испещрены рубцами. Если бы ты видела своего былого возлюбленного — рослого, ловкого юношу, который мечтал шутя двигать горы, если бы ты видела, как он идет по освещенным тусклым светом улицам Парижа, идет тяжелой усталой походкой, с землистым лицом, — ты содрогнулась бы, милая Нинон, и пожалела бы о ярком солнечном свете, о жгучем полуденном сиянии, угасшем навсегда. Иной раз, вечером, я бываю в таком изнеможении, что меня охватывает малодушное желание сесть у дороги — пусть мне грозило бы даже уснуть в этой обочине вечным сном. И знаешь ли, Нинон, что вдохновляет меня продолжать путь, что при каждом приступе слабости придает мне мужества? Твой голос, возлюбленная моя, твой отдаленный голос, его тонкий чистый звук, напоминающий мне о данных мною клятвах.
Конечно, я знаю — ты славная девушка. Я могу обнажить пред тобою свои раны, и ты будешь любить меня даже еще сильнее. Мне станет легче, если я пожалуюсь тебе и ты меня утешишь. Я не бросал перо, друг мой, ни на один день; я дрался, как солдат, которому приходится зарабатывать себе хлеб насущный, и если слава придет, то она даст мне возможность есть его не всухомятку. Сколько мне выпало черной работы, привкус которой я все еще ощущаю во рту! Целых десять лет, как и многие другие, я питал лучшим, что есть во мне, горнило журналистики. От этой колоссальной работы ничего не осталось, кроме горсти пепла. Листья, рассеянные ветром, цветы, упавшие в грязь, смесь превосходного и отвратительного — все растворилось в общей луже. Я все испробовал, я выпачкал руки в переполненном потоке мутной посредственности. Моя любовь к совершенству истекала кровью от соприкосновения с глупостями, которые кажутся столь значительными утром и безвозвратно забываются к вечеру. Я мечтал об ударах резца по граниту, о произведении, полном жизни и воздвигнутом навеки, а на самом деле пускал мыльные пузыри, которые лопались, как только их касались крылышки мух, роящихся в лучах солнца. Я опустился бы и стал тупым ремесленником, если бы меня, приверженца всего сильного, не утешало сознание, что я беспрерывно что-то создаю и могу вынести любую усталость.
