Том 12

Любопытно наблюдать, как за последние полвека развитие моментальной фотографии теснит прекрасные и благородные традиции литературы и как под его влиянием воспитываются новые вкусы. Пятьдесят лет тому назад даже самый прозорливый из пророков не мог разглядеть в зоотропе[1] и фотоаппарате зародыш таких изобразительных средств, которые по силе воздействия, совершенству и универсальности превзойдут все, что имелось до сих пор в распоряжении человечества. Теперь же возможность появления таких средств становится более чем очевидной.

Пути развития, которые раскрыли эту непредвиденную возможность, прокладывало изобретение все более и более чувствительных фотографических пластинок, пока наконец не были получены снимки, оправдывавшие название «моментальные». Причины, стимулировавшие такие изобретения, были самыми различными. Споры калифорнийского губернатора Стэнфорда с его друзьями-спортсменами о лошадиных аллюрах привели к тому, что ему захотелось зафиксировать движения лошадей, которые нельзя уловить простым глазом. Он был богатым человеком и мог позволить себе щедро поощрять поиски. Изобретатели нашлись, и он получил нужные ему моментальные снимки. На развитие моментальной фотографии также повлияла забота о «мучениках», подолгу сидевших перед объективом аппарата, и попытки облегчить обращение с фотоаппаратами для фотографов-любителей, а тем самым способствовать расширению сбыта аппаратуры.

Моментальные снимки Стэнфорда были привезены в Париж и сыграли немалую роль в спорах, которые разгорелись вокруг картин Мейсонье, изображавших лошадей в движении. Мейсонье схватывал движения гораздо быстрее, чем большинство из нас, и его изображение лошадей противоречило укоренившимся представлениям. По-видимому, именно Мейсонье предложил воссоздать движения животных, показывая новые моментальные фотографии одну за другой. Так в Париже встретились зоотроп и чувствительные фотографические пластинки и родился кинематограф. Но пока фотографировали на стекло, результаты были топорными. Мистер Джордж Истмэн из компании «Кодак», стремившийся во что бы то ни стало расширить сбыт фотоматериалов фотографам-любителям, сыграл главную роль в замене стеклянных пластинок гибкой лентой. К 1890 году кинематограф уже существовал, появилась реальная возможность сохранить спектакль в новой форме, зафиксировав его на пленке. Кажется, году в 1895-м (я совершенно забыл об этом, пока не прочел историю кино, написанную мистером Терри Ремси) мистер Роберт У. Поль[2] и я начали хлопотать о патенте на «машину времени», которая предвосхищала многие основные приемы и методы, применяемые в кино.

Несколько лет, по-видимому, еще никто не осознавал, что появилось нечто большее, чем просто новый способ воспроизведения и широкого показа спектаклей. Кинематограф начался с «фактов», то есть фиксации на пленке более или менее официальных событий, и с обыкновенных спектаклей, избавившихся только от ограничений театральной сцены; он довольствовался этим и процветал довольно долго.

В самом деле, представление о том, что кино — это только способ пересказывать литературные произведения при помощи «движущихся картин», господствовало в кинематографе лет двадцать и до сих пор господствует в нем. Так удовлетворялась непредвиденная до тех пор потребность в зрительном воплощении произведений литературы. И это приносило большой доход. Темы, идеи, приемы, характерные для популярной художественной литературы, популярной драмы и мюзик-холла, хлынули в кинематограф. Это было выгодно и требовало минимальной затраты сил на переделку произведений. Романисту было бы грех жаловаться. Благодаря международному авторскому праву на экранизацию за эти счастливые годы доход всякого известного романиста и драматурга вырос неимоверно. Почтенный класс художников слова обогащался путем продажи «права на экранизацию» даже тех вещей, из которых совершенно невозможно сделать фильм, и они снова находили сбыт, как только срок прежнего договора истекал. Кинопромышленности требовались «сюжеты», и она боялась главным образом того, что источник «сюжетов» может вскоре иссякнуть. Она покупала направо и налево, за дорогую цену и за бесценок; она была настолько богата, что могла покупать кота в мешке. И делала это. Действовала она просто и прямо. Она приобретала все, что могла, и превращала все, что хоть как-то поддавалось переделке, в одну и ту же старую-престарую историю, меняя только костюмы действующих лиц, их социальное положение и место действия. В фильмах непременно были и предательство, и торжество справедливости, и похищение, и погоня. Новая промышленность взяла актеров из театра и мюзик-холла и вместе с кинокамерами стала посылать их повсюду, где при солнечном свете должно было разворачиваться действие. Мы видели Кармен на настоящей испанской табачной фабрике; Людовика XI, только чуть-чуть не на месте, в Каркассоне; «Отверженных» в подлинной французской обстановке; решительных и сильных людей в сотнях вариаций «Голубой лагуны»; «Шейха», подаваемого горяченьким в его родной пустыне. Дикий Дальний Запад исчерпал все свои сюжеты, и тогда из старых вывели новые. И вывели соответственно. Пока людская изобретательность неистощимо удовлетворяет спрос на вариации все тех же старых тем, нет причины, почему бы бесконечно не производить самый ходкий товар — все эти наивные фильмы, реалистические с виду и легковесные и условные по мысли, где воздается за подлость и предательство, вознаграждается самоотверженность, вовремя спасается добродетель и изображается настоящая любовь, где все в свое время — и цветочки и ягодки. Выступления комиков в серии ловко придуманных забавных приключений тоже зависят только от появления актеров со столь редким природным даром. (Как редко встречается этот дар! Как он чудесен!) Но как бы редко ни появлялись такие актеры, их будут находить, и кинематограф будет ждать и приветствовать их, даст им небывалый успех и, запечатлев, сохранит о них память.