Дмитрий Липскеров
Теория описавшегося мальчика
Он словно бежал от нее. Делал несуразно огромные шаги, будто конькобежец со старта, и вскидывал здоровенные руки, расталкивая воздух. Она покорно ускорялась следом, уставившись себе под ноги, почти плакала.
Иногда совсем срывалась на бег, пытаясь догнать его, но не поспевала и всхлипывала громче.
Шли вокруг пруда, кругами. Сильная влажность, смешанная с вечером, не давала ей расслышать, что он там бормотал себе под нос. Она семенила поодаль и приговаривала, что больше так не может, что любой человеческий организм имеет предел и что она запросто не выдержит и закончит психозом. Разве ей это нужно, молодой и так мало знающей счастья… Она часто представляла себя в психиатрической клинике, в палате с обшарпанными стенами, почему-то связанной по рукам и ногам. Она сидит на голом пружинном матраце, а на противоположной стене его корявым почерком начертано приговором: «Я к тебе не приду! Никогда!». И была в ней твердая уверенность, что, сойди она с ума, он забудет о ней тотчас. Жуткое это слово — «никогда»! Кровью, что ли, написано?
— Нехорошо, — прошептала, затрясла головой, разгоняя фантазии.
Глубоко вздохнула. Во рту стало прохладно, как будто тумана глотнула.
А он то и дело наклонялся, поднимал что-то с земли — палочки, дрянь всякую, и бросал всё в пруд. И опять бормотал что-то невнятное вдогонку всплескам…
Хоть бы к ней обращался. Ведь сам с собой. Бубнит, бубнит что-то! Так кто сумасшедший — она или он? На какой такой тарабарщине разговаривает? Старалась вслушиваться, но разобрать так ничего и не могла.
Вдруг он остановился, пошарил руками по земле, поднял камень и, размахнувшись, отправил его в грязные воды пруда.
— Раз-два-три-четыре, — считал он.
— Блинчики, — поняла она и обрадовалась: хоть что-то в его действиях разумно.
Он вдруг бросился к ней. С длинными конечностями, костистый, двухметрового роста, в вечерних всполохах, он на мгновение показался ей зверем. Она отшатнулась и приготовилась умирать.
— Ты видела?! — закричал он. — Видела?!! — Схватил ее за руки и пребольно сжал. — Я же видел!!! А ты?!! Ну же?!!
— Видела, — подтвердила. — Пять раз… Или четыре? — Ее губы дрожали.
— Что «пять раз»? — Его чуть было не стошнило, и он долго кашлял, словно выплевывал ее горькую глупость.
— Пять блинчиков было…
Она почти плакала.
— Как тебя зовут? — спросил он, выпустив ее тонкие запястья из своих лапищ.
— А ты как хочешь? — Она подняла к его бледному лицу заплаканные глаза.
— Я ничего не хочу. — Он вдруг сник, в глазах его погасло. — Я правды ищу.
— А по правде я Настя.
— А я — Иван…
Она вдруг почувствовала себя счастливой. Приникла всем телом к его могучей груди и заговорила, защебетала весенней птичкой о том, как она любит своего Ванечку. Милый и единственный, никто другой ей не нужен, и во веки вечные она с ним останется… Она успокаивалась его силой, слушала дыхание своего медведя, хоть и больного какой-то непонятной, загадочной для нее болезнью. И от этого непонимания, непостижимости его существа Настя любила этого человека с неистовой силой — всецельно, и как мужчину, и как ДИТЯ…
Он сел на мокрую осеннюю траву, увлекая ее за собой, она положила голову ему на колени, он погладил ее мягкие волосы. Улыбнулся печально, будто за печалью было сокрыто какое-то большое знание.
— Беленькие у тебя волосы, — проговорил.
— Да?.. Тебе нравятся? — Она вдыхала его запах — тяжелый, смесь вареной баранины и пороха.
— Есть в белом цвете чистота.
— Молоко белое.
— У меня глаза желтые!
— У тебя высокое давление, — прокомментировала Настя. — Пройдет скоро. Тебе нервничать нельзя. А потом, ты нехристь. У всех нехристей белки глаз желтоватые.
— Так ты не видела?
— Что?.. А, ты про воду?
В его глазах, темных и раскосых, блеснуло. Или всполохи приближающейся грозы отразились в черных зрачках.
— Да-да, про воду! — подтвердил он и притянул ее лицо к своей большой голове.
Со стороны могло показаться, что он страстно желает ее поцеловать, всосать Настину невинность, как мякоть хурмы, в свою утробу, а другому соглядатаю могло почудиться, что загрызет девушку эта зверюга и нехристь как пить дать, и полиция не подоспеет.
— Так видела, Настенька?
— Блинчики?
Она опять была готова заплакать, так как понимала, что отвечает не то, что нужно. Киргиз проклятый, мучитель.
Но он ее пощадил. Не стал выть от невыносимой муки, просто отпустил ее лицо и стал смотреть в ночное небо, по которому с неистовой скоростью неслись облака. Он хлопал густыми ресницами, и в раскосых глазах его отражались холодные звезды.
А потом они пошли домой. Перед подъездом почти побежали, так как косо прыснул дождь. Настя сглотнула холодные капли, и была в них размешана осень.
В лифте они даже улыбнулись друг другу. Почему-то люди всегда улыбаются, когда их неожиданно дождь застает.
Она, встав на носочки, погладила его по волосам и в который раз подумала, что похожи они — непослушные, вороные цветом, с отливом высушенного сена — на медвежью шерсть: такие же густые и всклокоченные.
А потом она принялась суетиться по хозяйству. Пустила в ванну горячую воду, а затем поставила на быстрый огонь сковороду с толстым днищем. Достала из холодильника за круглые белые косточки два огромных шмата мяса — красного, с тонкими прожилками нежного жира, шваркнула их на раскаленный металл и втянула ноздрями тотчас рожденный огнем запах.
