Порой Каро ощущал себя пружиной. Сутулая спина — оторопелая и нерешительная, костлявые, усталые конечности, тощая шея с выпирающим, бегающим яблоком, бледное лицо с зачесанными назад редкими волосами, под высоким морщинистым лбом — огромные карие глаза, угрюмые такие глаза с мутным, отрешенным взором, наблюдающим, как собственное тело вдруг начинает скручиваться, постепенно принимая вид пружины, которая извивается, змеится до тех пор, пока превратившиеся в спираль части тела с жалобным скрипом не лягут друг на друга плотным кольцом. Каро и был пружиной, которую с самого рождения сжимала под прессом безжалостных пальцев незримая роковая сила, и теперь, после почти сорокалетнего состояния стиснутости, больше не осталось надежды на разжатие. Даже если бы жестокий пресс исполнился милосердия и дал отпущение Бог знает за какие грехи, сама пружина вряд ли выпрямилась бы, потому что ее металла успела коснуться ржавчина.
Страх и сомнения все чаще и чаще воплощались в образе искалеченной, сгорбленной старухи, чья зловещая тень могла неожиданно возникнуть то в метро, где пихаемый соплеменниками Каро, подобно цивилизованной крысе, сновал по подземным коридорам; то в вонючем служебном туалете, где он нетвердой рукой пытался удержать струю прямо над унитазом; то на унылой кухне, когда покрытые трещинами поблекшие стены, нудно скрипевший антикварный табурет, тусклый свет висевшей под осыпавшимся потолком лампы и тысячу раз знакомый запах тысячу раз разогревавшегося на плите обеда обостряли тягостное ощущение, которое заполняло пустоты души, как пустая темная слизь разварившейся в супе зелени заполняет желудок; даже в ванной, когда самопроизвольно нагревавшаяся-остывавшая вода хлестала по усталому телу, вызывая ассоциации и искаженные образы далеких и близких воспоминаний — витавшие в облаках пара подвижные картинки; а то в постели, когда вместе с засыпавшей женой угасала связывавшая с миром единственная нить, оставляя Каро лицом к лицу с чуждой ему явью. Опиравшийся на посох бледный силуэт входил без приглашения, останавливался за спиной, отчего Каро вздрагивал, замирал и ждал с трепетом в сердце. Он не оборачивался, знал: как ни повернись, тень страха останется за спиной, ее жуткое дыхание будет сверлить затылок. В мозгу назревало смятение, словно возникшие из хаотичного клубка сотни пресмыкающихся бешено струили отвратительно скользкие, влажные тела, жалили друг друга, змеились в попытках выбраться из этой возни, уползти куда-нибудь, и Каро скашивал полные ужаса глаза и поглядывал через плечо... Тень недовольно бурчала на незнакомом, казалось, неземном языке и уходила, чтобы вскоре вернуться снова. «А если наступит день, когда она останется, не уйдет вообще?!» — содрогался Каро, не смея признаться себе, что само это сомнение зарождает мысль о том, что удаляющийся образ неизменно оставляет там, за спиной, что-нибудь вместо себя — зловещий шорох, яростный писк взвившейся для броска загнанной крысы, полыхающие во тьме алчные глаза и голодное, зловонное дыхание не нашедшей падали гиены.
Каро был кротким и терпеливым молчуном — такая ему досталась в наследство природа. Его фамилия начиналась приставкой «Тер-», напоминавшей, что в какие-то далекие времена его предками были лица духовного сословия, что опять же оставило след в его натуре. Каро не выносил своего тихого, безропотного характера и то и дело восставал против собственного «я». Встав у зеркала, он с отвращением разглядывал костлявое, удлиненное лицо, уступчивые, прощающие глаза и роптал: «Ну почему ты такой, черт бы тебя побрал, кому ты такой нужен?! Родился, чтоб извести меня!..» Он даже не удивлялся этим самообращениям, давным-давно смирившись с раздвоением собственной личности. Господствующее, природой данное «я», кроткое и незлобивое, никогда не обсуждало собственную сущность. Протестовало «я» второе, являвшее собой комплекс, сотканный из дисгармоничного слияния внутреннего и внешнего миров. Были и другие комплексы, каждый из которых претендовал на роль главного «я», и все они были настолько упорны, настолько убедительны, что Каро не находил в себе сил игнорировать, обходить их. Так он и жил, уйдя в себя, беседуя с собой, вздоря с собой. В то же время это был разговор с миром, поскольку сам человек со всеми его мыслями, комплексами, эмоциями суть отражение этого мира, воспринимающее и отражающее его существо, каждое восприятие и отражение которого отличается от остальных до степени самодостаточности. Миллиарды разновидностей, воспринимающих-отражающих единую реальность. Но найдется ли кто, видевший это «единое»? И возможно ли узреть его, когда каждый рассматривает его присущим именно ему взглядом, со своей неповторимой точки преломления?! Что же получается: если не дано видеть эту единую реальность, то не с чем и сравнивать?.. А может, такой реальности попросту не существует? «Какая нелепость, Боже мой, какая нелепость! — убивался Каро, но уже через миг становился на иную точку зрения: — Нет, такой нелепости просто быть не может. Единое все-таки существует, просто оно таится под масками коварства и фальши. Но как оно жестоко, иначе не измывалось бы над им же созданными существами». Вопрос этим не исчерпывался, потому что спустя какое-то время те же проклятые загадки вновь поднимали голову, причем настолько упрямо, словно он никогда и не пробовал разгадать их. Они вызывали за собой вереницу новых вопросов, попытки ответить на которые были тщетны, даже смешны, а вечный поиск изнурял, мучил, и не было никого, кто бы мог помочь Каро. Откуда? Этим кем-то мог быть лишь Он, тот, которому покорно служили предки Каро. А может предки были обмануты, может служили чему-то несуществующему? И не сомневались ли они?
