На белый свет Цент родился в стране победившего социализма, среди красных знамен и портретов вождей. Старшие рассказывали ему о временах достатка и сытости, о легендарной колбасе по пять копеек и прочих былинных вещах, но в осознанном возрасте он застал государство не в самом лучшем виде. Родина встретила своего нового гражданина дефицитом, километровыми очередями, талонами и витающим в воздухе душком агонии, который все упорно старались не замечать. На фоне острой нехватки продовольствия и все отчетливее проступающих над головой очертаний медного таза, верить в скорое наступление коммунизма было непросто. Больше походило на то, что наступит нечто иное, и час этот не за горами.
Но Цент был юн, циничен, и хотел взять от жизни все. Именно взять. И именно все. Он читал истории о пионерах-героях, что отдали свои жизни Родине, читал о великих ударниках, строителях и покорителях, что положили жизни на алтарь величия страны. Все они отдавали, ничего не получая взамен, так или иначе жертвовали собой ради процветания будущих поколений. Те, что бросались под фашистские танки со связками гранат, верили, что их жертва не будет напрасной. Те, что дни и ночи строили и возводили, гробили себя в шахтах и оставляли здоровье на северах, были убеждены, что закладывают фундамент светлого будущего. И это будущее настанет. Прекрасное, величественное, неизбежное.
Ну, вот оно, собственно, и настало. И это будущее породило Цента, человека новой формации, какие прежде не топтали землю русскую. И этот новый человек остановился, поднял голову, и впервые за тысячу лет оглянулся назад.
То, что он увидел там, потрясло юного Цента до глубины души. От былинной старины и по самую эпоху очередей и талонов протянулась нескончаемая вереница напрасно прожитых жизней. Исстари предки пахали в надежде на лучшее. Каждое следующее поколение отмечалось очередным трудовым подвигом, с которого их потомки не имели никаких дивидендов. Всякий человек, рождаясь на этой земле, словно оказывался в пустыне или на безжизненной планете, будто люди до него тут вообще не водились. Этому человеку тут же вручался инструмент, обычно в комплекте со стимулирующим ударом начальственного сапога в крестец, и звучала команда - паши. Паши, и твои дети и внуки будут жить лучше. Вкалывай, и когда-нибудь твои потомки будут досыта кушать и вволю спать. Трудись, и настанет светлое будущее.
Это говорили отцам. Дедам. Прадедам. Всем пращурам до бесконечного колена.
И ведь верили. Каждый раз верили. И не было конца-края этому безумию. Не было, до рождения Цента.
Цент все понял. Он раскусил эту систему. Светлого будущего не ожидается. Светлое будущее, это морковка на веревочке перед ослиной физиономией. А если так, то нет причин рвать жилы на стройках века, совершать стахановские безумства ценой здоровья, да и кидаться под танки, в целом, незачем. Нужно жить здесь и сейчас, и делать это исключительно для себя и ради себя. Никто не загонит его в шахту, никто не заманит на стройку, ноги его не будет на заводе. Предки все это уже проходили, и вместо светлого будущего получили дулю с маслом, да и ту по талонам. Ко всем чертям грядущие поколения, хоть бы и вовсе они не рождались. Пришла пора пожить для себя и только для себя. Не для князя, не для барина, не для царя, вождя или генсека. Для себя!
Судя по всему, подобная точка зрения как раз к концу двадцатого века вызрела в русском народе. За тысячу лет людям тупо надоело барахтаться в нищете и отстое, время от времени массово погибая в процессе защиты шикарного образа жизни своих эксплуататоров, дабы всякие там Наполеон да Гитлер не мешали им сладко спать и сытно кушать. Возникло желание не ждать милости от тех, от кого ее не дождешься, а взять все самим. И стали брать. Не все, конечно, очень многие так и не смогли освободиться от рабского менталитета, или просто были лохами по жизни. Цент, конечно, к их числу не принадлежал. Он был молод, силен, хотел иметь крутую тачку и каждый вечер отрываться в дорогом кабаке со вчерашними пионерками.
Что помешало ему осуществить свою мечту? Да ничего!
Благословенные девяностые запечатлелись в памяти Цента как огромный мешок позитива, счастья и восторга. Тем больнее было осознавать, что столь прекрасная и замечательная эпоха сменилась тем, чему Цент так и не смог придумать достойного названия - любое из ругательств и даже все их возможные комбинации казались незаслуженно мягкой характеристикой того, что окружало его ныне.
На то, что окружало его ныне, Центу просто не хотелось смотреть. Когда его взяли со стволом и полными карманами кокаина, вокруг была свобода и вседозволенность, здоровая конкурентная борьба живых существ за место под солнцем, в процессе которой всех ущербных особей без колебаний вычеркивали из генофонда нации. А когда Цента выпустили на свободу, он понял, что произошло нечто страшное.
Цент сел в одной стране, а освободился в совершенно другой. Все потуги понять новые реалии не увенчались успехом. Цент попытался найти братву, и разузнать о том, что же такого ужасного произошло с родиной за время его заключения, но к своему немалому шоку выяснил, что братвы больше нет: кого постреляли, кого пересажали. Последний уцелевший из их банды, Федя Борода, отчаянный бандит, гроза лохов и коммерсантов, был обнаружен Центом на новом рабочем месте. Глядя на бывшего кореша, который бесцельно, с тоскливым лицом, топтался в зале супермаркета в синей рубашке охранника, Цент понял, что просидел в тюрьме конец света. Что-то случилось с его страной, что-то страшное и непонятное. Что-то такое, что сделало его, Цента, ненужным и неактуальным.
