Ветер пришел утром, и дул целый день. Дергал ветки платанов, срывая с них жестяные от зноя острые листья. Высокие тополя клонили густые кроны, казалось, выметая прозрачный воздух уверенного в себе августа.
От ветра болела голова, и это казалось неправильным. Он такой сильный, думал Женька, прислушиваясь и немного на болящую голову злясь, такой — как надо. Пиратский ветер. В такую погоду надо ехать к маяку, там маленькие пляжи и мелкая вода, по ней катят белые гребни, хлопаясь о мокрый песок. Когда был маленьким, ездили вместе. Отец, мать и Карина. Пять лет назад сестра вышла замуж и живет теперь, как мама сердито возмущается «черт знает где», а еще — «у черта на куличках». И папа каждый раз морщится недовольно, потом просит не чертыхаться. А это ж даже не матом.
Женька поправил под спиной подушку и улегся удобнее, держа перед глазами смартфон. Рассеянно листал фотки из последней поездки с ребятами. Сам уговорил, метнуться в Тайган, посмотреть на тигров и львов. И сам же остался недоволен. А им, вроде, понравилось. Но — жарко, толпы туристов, дети кругом орут, мороженое капает на асфальт. Когда читал всякие рекламные проспекты, воображал, конечно, другое, хотя — сам дурак. Летом в Крыму куда от туристов денешься.
Ветер шумел и шуршал, кидался в окно, раздувая желтые, в красных маках, шторы. Двери звякали крючком-стопором, в коридоре мерно мявкал огненно-рыжий Боцман, требуя себя впустить. Но Женьке было лениво повернуться, даже бутылку с водой, что стояла рядом на журнальном столике, нашаривал не глядя.
— Боцман-буцман, — сказал негромко, слушая котиную возню у двери.
Но ветер кинулся с новой силой и дурачок Боцман, похоже, не услышал. Иногда в коридоре прорезывался невнятный английский говор. Это мама крутила на своем лаптопе детективный сериал с субтитрами. Учила язык методом погружения. А скорее всего, тоже валялась на диване в спальне и болтала по телефону с лучшей подругой.
Женька криво усмехнулся, наощупь суя обратно на стол пластиковую бутылку. Жалуется на батю. Ах, Маринчик, да разве я думала, когда замуж… И ведь ничто не предвещало, совсем ничего. И сама я, да никогда. Вот ты скажи, какого им еще рожна, этим мужикам…
Отец больше не жил с ними. Женька сам это понял, хотя мать постоянно врала насчет внезапной длинной командировки, да и сам батя звонил каждую неделю, бодро так рассказывал, про эти свои поездки по диким степям. Не маленький уже, пятнадцать, через неделю — шестнадцать исполнится. Раньше в шестнадцать вообще женились — придурки. Женьку так поразил этот давно известный факт, что он, презрев лень, уселся, повыше подтаскивая подушку. Вот блин. То есть, это такой как он — Евгений Павлович Смоленский — человек шестнадцати лет, которому через пару недель в школу, за парту, так сказать, и вдруг — жена какая-то, дети… Семья.
Женька содрогнулся, представляя себя с дамочкой типа материной подруги Маринчика. У Маринчика была необъятная, ну ладно, необъятные бедра и туго схваченная жестким лифчиком грудь, белое лицо сердечком и дурацкие черные кудри вдоль щек. Мать ее все время утешает всяким боди-позитивом, а когда Маринчик, сожрав все печенье, всхлипывая, уходит, топая по ступенькам, как слон, то сама же вздыхает, с юмором обращаясь к Женьке (а не к кому больше, Карина свалила, батя вот, тоже):
— А в институте была тонкая, что прутик. У нее прозвище было — Твигги. Ты знаешь, кто такая Твигги, Женчик? Это…
— Да ты рассказывала, ма, — морщился в ответ Женька, сердясь еще и на то, как мать его называет. Все у нее — чики. Женчик, Маринчик, Каринчик. И даже батя был — Пашичек. Ну хорошо, хоть не Пашунчик, успокаивал себя временами Женька. И вообще, она конечно, для своих лет выглядит нормально, а все равно ее жалко. Двадцать лет прожили. С Пашичком. И вот… Это она еще не знает, что Женька с батей виделся в городе. С ним и с его Оленькой.
Женька сел прямее, потом снова лег, дернулся, сдвигаясь на спине ближе к тому краю дивана, где ноги. И, подняв одну, попытался пальцами скинуть крючок около дверной ручки. Крючок загремел, но не упал. Боцман замявкал, топчась и шурша уроненной на пол газетой.
— Блин, — сказал себе Женька, изогнулся и попробовал снова. Боцман еще тот гад, если не пустить, может нассать на газету, чего ж мать ее на полу оставила. Или сквозняком скинуло?
Пыхтя, поднял обе ноги, будто пытаясь сделать стойку-березку, зашевелил пальцами правой, тыкая ее в узкий проем. Боцман мявкал где-то внизу, стараясь помочь. Крючок зазвенел, вываливаясь из петли, и дверь тут же резко захлопнулась, вместо того, чтоб открыться.
— Блин, — сказал снова Женька, роняя с края дивана согнутые в коленях ноги. Боцман замолчал и это было хорошо, а то страшно — вдруг прижало дверями дурака. Но тут же сердце закололо — а вдруг так сильно стукнулся башкой, что сразу и убился?
Встать Женька не успел, дверь распахнулась. Мама смерила его уничтожающим взглядом. Но Боцман — живой и здоровый, мгновенно прорвался снизу, вспрыгнул на диван и сходу на живот, стал топтаться, взмуркивая и топорща усы.
— Господи, — сказала мама, придерживая дверь и оглядывая свешенные ноги и красное потное лицо сына, — тебе лень даже подняться и рукой пошевелить? Ты собираешься чего-то достичь в этой жизни, валяясь на диване? И еще кот! Ты подумал?..
