Солнце нестерпимо жгло, хотя был уже август месяц.
Блестящая поверхность реки слепила глаза. На ее широкой равнине не было видно ни баржи, ни лодки.
Словно все движение остановилось в этот томительный, знойный час на могучей Волге.
Казалось даже, что самое течение ее было замедленно. Только в прозрачном воздухе легко и свободно носились чайки, то задевая крылом гладкую поверхность реки, то взлетая к небу.
На высоком бугре под кустами, откидывающими скудную тень, лежал молодой человек лет двадцати двух. Ворот его ситцевой рубахи был расстегнут, широкополая шляпенка валялась рядом.
Подложив под голову руки, молодой человек, лежа на спине, задумчиво смотрел в мглистое, знойное небо.
Это был человек хрупкого, болезненного сложения. Выражение его кротких, больших голубых глаз было мечтательно. На широкий лоб падали влажные, мягкие кудри светло-русых волос.
Узкие плечи и впалая грудь не показывали крепкого здоровья. Лицо его с легкими, светлыми усиками было бело и бледно.
Высоко над его головой летали птицы, и, Бог весть, какие мечты волновали молодого человека, когда он следил за их свободным полетом.
Шум весел вывел его из задумчивости.
Он повернулся, взглянул вниз и увидел лодочку. В лодочке с непокрытой головой сидел седой старик.
Он лениво работал веслами, низко опустив седую голову.
Несколько мгновений молодой человек присматривался и потом закричал:
— Де-ду-шка-а! Де-ду-шка-а!
Старик поднял голову и взглянул наверх. Очевидно, у старика были еще зоркие глаза. Он узнал молодого человека, приветливо кивнул головой и направил лодчонку к берегу.
Он довольно бодро поднялся по крутому берегу и, отирая со лба пот, подошел к молодому человеку. Это был сильный рослый старик с густыми, совершенно белыми волосами, с широкой бородой и нависшими, тоже белыми бровями. Маленькие глаза его еще не утратили своего блеска, поступь — своей твердости, и только слегка согнувшийся стан говорил о тяжести лет, легших на могучие плечи.
— Здравствуй, Сеня, — слегка шамкая, но громко проговорил он, опускаясь рядом с молодым человеком.
— Здравствуй, дедушка.
— Благодать Божья, — вздохнул старик, — парит-то как… Хорошо!
Он с наслаждением вытянулся на земле под тощей тенью кустов.
— Тяжко грести, — продолжал старик. — Эх, прежде бывало, как таким-то был, как ты, устали не знал… Да-а…
— А давно это было, дедушка? — лениво спросил молодой человек, как повторяют машинально не раз сказанную фразу.
— А вот посчитай, ты ведь горазд на это… Сколько годов-от прошло… Да-а. Был жив еще атаман Степан Тимофеевич. Э-эх!
Старик оживился.
Он приподнялся на локте, устремил затуманенные глаза на широкую гладь Волги и задумчиво продолжал:
— Вот сидишь ты на этом бугре и ничегошеньки не понимаешь. А на этом самом бугре мы с атаманом песни пели. — И дребезжащим голосом он запел:
Мы не воры, не разбойнички,
Атамановы мы помощнички,
Стеньки Разина мы работнички…
Мы веслом махнем — караван собьем,
Кистенем махнем —
Казань возьмем,
Правой рученькой махнем —
Красну девицу возьмем…
— Хе-хе!.. — засмеялся он и закашлялся. — Давненько это было. Тогда, как он на кошме из Царицына прилетел… Да…
— Как прилетел?
— Как? — отозвался старик. — Известно как! Сел и полетел… Вот как они, — и старик указал рукой на высоко реющих птиц.
— А ты видал эту кошму? — снова спросил молодой человек.
Старик сердито нахмурил брови.
— Видать не видал, а слыхал от людей, что помудрее нас с тобой… Да-а… — угрюмо продолжал он. — Колдун он был, вот тебе и весь сказ.
— Колдун, — повторил молодой человек, — а ежели кто бы придумал такую махину [1], что вот взял бы да и полетел…
— Не дадено это человеку, — возразил старик. Молодой человек не отвечал и, по-видимому, погрузился в задумчивость.
— А то вот еще, — воодушевляясь, продолжал старик. — То кошма его по воздуху летит, то по воде плывет… Да-а… Как, бывало, завидит батюшка купецкую баржу, сядет в свою кошму, свистнет да и полетит, а как долетит до того, что станет над самой баржей, как крикнет: «Сарынь на кичку», так и конец… Да-а… Сам царь Алексей Михайлович тогда послов засылал. Говорит, иди-тко ко мне, Степан Тимофеевич, всех недругов изничтожим, будешь ты у меня первый боярин. А того ему посланцы и не передали, боялись Степана Тимофеевича. Знали, что всех дьяков хотел он потопить да все приказы сжечь. Ну, и спужались бояре да утаили от него царские слова, а только шубу содрали с него. А шуба-то была соболья да жемчугом шитая. Отдал им Степан Тимофеевич шубу да и говорит: «Тащите, бояре, только не было бы из-за шубы шуму…» Да-а…
Молодой человек молча слушал.
— Эх! Степан Тимофеевич! — вздохнул старик и вдруг добавил: — А ты что думаешь, что и впрямь его казнили на Москве? — он лукаво прищурил глаза. — Ан и врешь… Ну, да что… Не про все можно говорить… Так-то… Да-а…
Как знакомы были эти речи молодому человеку! Старый сподвижник грозного Стеньки мог без конца говорить о своем атамане, и эти рассказы, сказочные и страшные, уже делавшиеся легендой, были с детства знакомы ему.
Утомленный старик повернулся на бок, закрыл глаза и тихо задремал.
Молодой человек молча продолжал лежать, устремив в небо свои задумчивые голубые глаза.
