«Это мой первый в жизни дневник, и я не очень представляю, с чего начать. Моя мама всегда вела дневник, но она хотела, чтобы я прочла его после ее смерти, тогда мне многое станет понятно. Но ее личные вещи были убраны, и я долго не могла до них добраться.
Меня зовут Синтия Дэнбери. Мне четырнадцать с половиной лет».
Четырнадцать с половиной. Десять лет назад. Какой же юной я тогда была!
«Все зовут меня Синди, хотя правильней было бы Сенди , потому что все кому не лень посылают меня по разным поручениям. Мой папа был изобретателем, но умер, не успев изобрести что-либо значительное, стоящее денег, хотя всю жизнь экспериментировал. Мама же работала на автостоянке, чтобы заработать деньги на папины прожекты и повседневную жизнь, а вовсе не была никчемной бродяжкой из городских трущоб, которая сломала жизнь моему отцу — отличному парню, как заявила дяде Генри моя тетя Стивенсон. И это одна из причин, по которой я пишу эти строки. Хочу, чтобы восторжествовала справедливость».
Синди так отчетливо помнила день, когда впервые увидела свою тетку Лорну Стивенсон, сестру отца, словно это было вчера. Они только что переехали в Моксвилл, и отец повел ее знакомиться в громадный белый дом с широким крыльцом и витражами по обеим сторонам парадной двери.
Они вошли в холл, и отец представил Синди дородной женщине в черном шелковом платье тете Лорне.
— Можешь называть меня миссис Стивенсон, холодно поправила она.
Отец пришел в такую ярость, что Синди спряталась за его спину и вцепилась в его руку.
Однако с годами они с теткой достигли компромисса: Синди называла ее тетя Си.
Снова вернувшись к дневнику, она пропустила несколько страниц и стала читать дальше.
«Мама никогда не ходила в тот дом вместе с нами. Я долго не понимала, почему, пока через много лет после трагедии не прочитала ее дневник.
Трагедия произошла, когда папа и я отвозили маму на работу. У встречного бензовоза лопнула шина, и он столкнул нас в кювет. Папа погиб на месте, а у меня было повреждено бедро. Сначала сказали, что перелом, но потом выяснилось, что сильный ушиб, и бедро просто подлечили, но плохо.
Мама тоже пострадала, и мы не смогли присутствовать на папиных похоронах — еще лежали в больнице. Тетя Си взяла на себя все хлопоты.
Конечно, мне следовало быть благодарной, но я обиделась. Не люблю вспоминать те дни».
Бедро у Синди так и не восстановилось полностью, и она прихрамывала, особенно когда уставала, но шрам был почти не виден. Ей было тогда почти одиннадцать. Все это случилось в ноябре, а когда весной следующего года наступили ее первые критические дни, она решила, что это как-то связано с бедром, и переживала до тех пор, пока мама не объяснила ей, что она стала взрослой.
«Мама была удивлена, что я не поняла происходящего, ведь нам говорили об этом в школе, но с тобой лично всегда все происходит по-другому.
Конечно, я смутилась, но потом уже была горда, что стала девушкой, предвкушая будущую жизнь, которая рисовалась мне чем-то очень романтическим…»
Синди и сейчас еще не избавилась от своих романтических грез, но тогда, десять лет назад, была воплощенная наивность.
«Теперь о себе. Я часто думаю, что, если у меня будут дети, они, возможно, захотят узнать свою радо… родословную, которую я не очень хорошо знаю. Кроме того факта, что мамины родные, Скарборо, жили где-то на побережье, но там почти никого не осталось.
Мама очень переживала, когда папа умер, и в результате заболела лейкемией. Пока она лежала в больнице, я жила у соседки, а когда навещала маму, она старалась сделать вид, что все будет хорошо. Мы обе притворялись и смотрели какие-то дурацкие мультики по телевизору, а иногда просто сидели и держались за руки. Стараясь отвлечь меня от черных мыслей, мама даже посмеивалась над моим вкусом, который я, однако, унаследовала от нее: мы обе обожали огромные кричащие шляпы с тоннами искусственных цветов».
Синди протянула руку к стоящей на ночном столике фотографии в рамке. Это был не слишком четкий снимок улыбающейся молодой женщины в расклешенных брюках, топе, завязывающемся на шее, и мягкой шляпе с подсолнухами.
Мама в девятнадцать лет с неизменной гитарой в руках.
«Я до сих пор не могу спокойно говорить о маме, это слишком больно, но я хочу, чтобы тот, кто когда-нибудь будет читать мой дневник, знал, что Аурелия Скарборо Дэнбери была самой ласковой и мужественной женщиной на свете.
Когда мама умерла, я переехала жить к тете Стивенсон, дяде Генри и моим сводным сестрам Мойре и Стефани. В нашем городке все знают друг друга с незапамятных времен — и те, кто, как тетя Си, живут в огромных шикарных домах, и те, кто, как мы, в жилых автоприцепах. Знают и кто кому приходится родней. Когда сотрудница социальной службы заявила, что, если Стивенсоны не заберут меня к себе, ей придется найти мне приемных родителей, у них не было выбора.
Разумеется, они бы нашли себе оправдание, но людям не закроешь рот, а порядочные люди не дают повода говорить о себе, утверждала тетя Си.
Дядя Генри проявлял ко мне гораздо больше родственных чувств, чем тетя Си, хотя, если разобраться, никто из них не был моей настоящей родней. Он звал меня Рыжиком за цвет волос, на каждое Рождество дарил коробку шоколадных конфет и двадцать долларов, половину я откладывала на будущее, а другую половину тратила на подарки. Конфет никогда не хватало на все праздничные дни, так как Стефф и Мойра были сластенами.
