Утро 12 августа 1918 года застало Федора Канунникова в пути. Дорога была недлинной — от временного каземата — погреба при магазине Караваева, — за угол соляного склада, далее по Сыромятному переулку к площади, к зданию городской гимназии. Федор шел, заложив руки за спину и не глядя по сторонам. Он уже выучил этот путь наизусть. Поворачивая за угол бревенчатого купеческого подворья, Федор заранее зажмурился и не стал смотреть вдаль — солнечные блики в этот час слепили насмерть. Огненный пятак висел над самой рекой, и Амур отражал десятки солнц, сплавляющихся воедино и вновь дробящихся на свежей утренней волне. Конвойные глухо заматерились, поздно отворачиваясь и закрывая глаза руками. Федор опустил голову и ухмыльнулся. В других обстоятельствах зайчики были бы последним, что видели глаза простодушных парней с винтовками. Караульные увальни были из прибывшего вчера вечером особого коммунистического полка товарища Рябова. Очень плохо. Таких нельзя ставить в конвой. Сначала бойцы должны изучить маршрут, вплоть до таких мелочей, как блики на воде. Ничего, научатся. Два-три расстрела за побег заключенных, и все разгильдяи станут воплощениями внимания и дисциплины. Слова бесполезны. Крестьяне понимают только страх и силу, силу и страх. Убеждать бессмысленно. Через десять шагов Канунников открыл глаза и подождал конвойных, мигавших слезящимися глазами. Парни хватались друг за друга, винтовки с примкнутыми штыками болтались на плечевых ремнях. Теперь ослепительных волн Амура не было видно — зияющая брешь в ровной бревенчатой улице осталась позади. Совсем недавно на этом пустыре стоял какой-нибудь большой дом — крепкий, под двускатной крышей, за прочным сплошным забором. Интересно, кто жил здесь? Живы ли они теперь? Уехали прочь или приютили соседи? Канунников поморщился. Глупые мысли. Дом стоял на идеальном месте: самая высокая точка в городе, Амур как на ладони, причалы, склады. Самое то для обустройства батареи. Конечно, при обороне досталось именно этому клочку города. Сровняли с землей, точнее не скажешь. Уже поворачивая к гимназии, Канунников чуть не хлопнул себя по лбу. Церковь! Конечно, церковь! Что еще могло стоять на таком холме?! Федор бросил быстрый взгляд по сторонам. Да, церквей в поле зрения не было. Город остался без храма, и, судя по всему, надолго… Да…
Конвойные предъявили нижнему часовому бумагу и подтолкнули замешкавшегося арестанта к крыльцу. Федор поднялся по ступенькам, глухо стуча стоптанными английскими ботинками, подождал, пока верхний часовой откроет дверь, и вошел в прохладное с ночи нутро Приреченской городской гимназии. Конвойные провели его по гулкому коридору до последней классной комнаты и втолкнули в приоткрытую дверь.
— Ну, здравствуй, красноармеец Иванов. — Седой человек с квадратной челюстью выглянул в коридор, плотно прикрыл дверь и крепко пожал руку арестанта. Затем он сел за учительский стол спиной к доске и начал разбирать документы в тоненькой папке. — Переодевайся, времени у нас мало.
Седой наложил на бумаги несколько размашистых резолюций, притиснул пресс-папье.
— Все. Дезертира и перебежчика Иванова Ивана Сергеевича, из крестьян, урожденного в одна тысяча восемьсот девяносто шестом годе в Тверской губернии… Федор Исаевич, а тебе сколько лет? Двадцать семь?
— Двадцать шесть. — Канунников засмеялся. — Я каждый раз считать начинаю, когда спрашивают. Как-то не думаю об этом.
— Ну да. В твои годы об этом думать рано. Ладно… Ивана Сергеевича приговорить к расстрелу. Привести в исполнение незамедлительно. Дознание о пересечении границы прекратить. Особый уполномоченный ВЧК… Что, готов?
— Так точно! — Арестант улыбался, оглаживая непримятую еще форму красного командира. — Готов.
— Держи документы и оружие, Федор Исаевич. Отправляемся литерным, через полтора часа, затем пересядем на бронепоезд. Нас по узкоколейке за сорок минут на дрезине до станции домчат, успеем с запасом.
Седой снова выглянул в коридор и поманил Канунникова рукой. Они вышли через черный ход. У выхода Седой отдал папку часовому. Красноармейцы у решетчатых ворот откозыряли, и Седой в сопровождении расстрелянного дезертира широким размеренным шагом отправился по извилистой дорожке вниз, к подножию крутого холма. Там виднелась полосатая лента узкоколейки, берущей начало почти от темных прямоугольных складов у причала. Ржавая двойная линия некоторое время ползла одним курсом с берегом, потом резко брала влево и огибала город, спускавшийся уступами в распадок навстречу буйной тайге. Возле крошечной дрезины суетились черненькие фигурки.
— Смотри, Федор, нас ждут. — Седой ловко подтормаживал каблуками на песчаной дорожке, стараясь не разгоняться до неуправляемого бега. — Теперь непременно успеем. А в поезде все обсудим. До Москвы путь длинный. Соскучился по Белокаменной? Поберегись! — Седой с легкостью перемахнул вылезший из дорожки узловатый корень. Речной и таежный воздух смешивались слоями и пьянили. Бежать вниз было легко и приятно, и жизнь представлялась волшебным даром, бесконечным и щедрым.
* * *
Дробный перестук колес сплетался в ритмические узоры, меняющиеся от подъема к спуску. Синеватая тайга за окном располагала к дреме. Стаканы в подстаканниках незаметно сблизились и назойливо задребезжали друг о друга ложечками. Седой поморщился и подвинул свой стакан к себе.
