Анфиса Буркова, довольно молодая еще, крепкая женщина с открытым, обветренным и загорелым лицом, видя возле своей калитки мешочницу, всегда сострадательно думала: «Господи, сколько их, куда их гонит? Разве всех накормишь».
Да и несут-то что на обмен — куски ситца, сатина, в лучшем случае — шелка, шерсти. А куда ж ей столько этого добра? Запасы такие, что не только ей, Фисе, за всю жизнь носить не переносить, но и ее детям, внукам и правнукам останется. Другое дело золотишко, камни с мудреными названиями. Говорят даже, камни некоторые бывают дороже золота.
По мнению Бурковой — это вранье. Насчет разных жемчугов, кораллов, алмазов, топазов она давно хочет пооткровенничать с Ольгой Павловной, рано овдовевшей попадьей, женщиной не только красивой, но и образованной, умной. До того, как попасть в их станицу, попадья в Питере жила, на каких-то высших курсах училась, готовилась в народ идти, нести людям вечное, доброе, разумное, да встретила этого несчастного попишку, пьяницу и баламута, будущего отца Александра.
А этот Александр не кто иной, как сосед Бурковых — Трифон Смердов. Семья у него — отец, мать, сестра, братья — вроде нормальная, а сам, надо же уродиться такому, баламут. Она-то, Фиса, помнит, как он в хате у Меланьи Плешаковой, куда сходился весь порядок молодых, пел похабные частушки, бесцеремонно лазил к девкам за пазуху. И при этом ржал, точно жеребец на майском лугу. А потом вдруг что-то приключилось с Тришкой.
Как раз в ту пору к ним в станицу прислали нового батюшку. И привез он с собой не только матушку, но и дочь, Верочку. Ее иначе никто и не называл. Такая она была аккуратная, добрая, что ее даже Верой, не то что Веркой, никто не осмеливался называть. Увидал Верочку Трифон и разум потерял. Стал регулярно ходить к батюшке, просить книги, какие потолще да поученее, а не какие-нибудь там французские романы. Начитался этих книжек до одури. С кем ни заговорит, о чем его ни просят, он непременно переведет разговор на житие святых да на непонятную философию. Знал наизусть, кто из святых старцев от кого и когда родился, где крестился, где женился, сколько детей имел, куда они разлетелись, какую веру несут, кому избавление дарят, кому наказанье придумывают.
За свое усердие стал он первым подручным у батюшки, но поповская дочка так и осталась для него неприступной. И даже когда вернулся он с молодой попадьей Ольгой Павловной, не смог смирить плоть, обуздать свою юношескую гордыню. Что произошло между ними в первую же встречу без свидетелей, никто не знает, но спешно, как от надвигающейся эпидемии или чумы, увезла Верочка своих родителей из станицы, а новый божий служака, в миру Трифон Смердов, безбожно запил.
Но недолго продолжались его неумеренные возлияния. Всего год с небольшим и погудел отец Александр. В январе 1918-го записался добровольно в кавалерийский полк Григорьева. В первой же стычке упал под копыта коня, то ли сраженный пулей, то ли водочным угаром. Как бы то ни было, похоронили его с почестями в церковной ограде.
Ольга Павловна, как женщина интеллигентная и давно знавшая, что она супруга не по любви, а по мукам, в меру подержав платок у глаз, в меру постояв над свежим холмиком мерзлой комковатой земли, пригласила всех присутствующих на поминки.
Через девять дней отца Александра помянули лишь те, кто остался из его дружков, а на сорок дней был Ольгой Павловной приглашен один-единственный приятель мужа, суженый Анфисы Бурковой — Веньямин свет Михайлович, как она сама с язвочкой в голосе называет его иногда. Ну, например, в тот раз, после сорока дней.
Поминки затянулись до самого утра. И хотя Бурков заявился домой и не дюже пьяный, и не дюже поповскими духами провонявший, все равно она была бы последней дурехой, ежели б поверила, что ее Вениамин да Ольга Павловна никакими такими шашнями не занимались, а всю ночь ломали голову, как из станицы быстрее красных изгнать да власть захватить в свои руки.
Анфиса всегда завидовала таким натурам, как вдовая попадья. И наружностью господь не обидел, и умом не обделил, и манерами не обошел. К такой любой мужик, как младенец к материнской груди, потянется. И сдается Анфисе, что с той поминальной ночи поныривает ее Веньямин в поповские пуховики.
Доказательств у нее нет. На все советы проследить за ним, прохиндеем, от начала до конца Анфиса презрительно кривит свои сочные губы, которые почему-то так нравятся атаману, бывшему полковому старшине Григорьеву. Только жалко, что последние месяцы слишком редко появляется он в станице, а еще реже останавливается на ночлег в их доме.
Но с нее, в общем-то, хватает, она ведь не какая-нибудь распущенная бабенка! У нее кроме постельных есть и другие заботы по дому, по саду, по земле и скотине. Если б она все это доверила Вениамину Михайловичу, сама бы вроде этой прозрачной принцессы с котомками за плечами бродила от дома к дому, меняя тряпки на хлеб, просо, — сало… или клянча за-ради Христа кусок хлеба. Вот и теперь где его черти носят? Обещал через неделю явиться. Да не в одиночку, а с новой армией.
У него что ни банда — все армия. По первому случаю, когда господин Григорьев пожаловал ее Вениамину есаульское звание и к ним сбежалось до тысячи казаков из окрестных хуторов и станиц, верила Анфиса, что грозная это сила, способна она сокрушить малочисленные красноармейские отряды, которые рыскали в станицах по весне и лету, охраняли обозы, груженные пахучей донской пшеничкой. А уж осенью прошлого года, когда конница Буденного разнесла «батьков» в хвост и гриву, а они, обласканные атаманом званиями и наградами, вместо того чтобы объединиться, точно пауки в банке, начали друг дружке подножки ставить, — разуверилась в их святом деле Фиса, поняла, что если большевики сокрушили таких генералов, как Врангель и Деникин, куда уж тягаться с ними Григорьевым, а еще пуще Бурковым.
