Алька замерла, вонзив когти в поры древесной коры. Она слышала шорох ветра, слышала, как ложится снег, но ни скрипа его, ни треска ветвей, ни шелеста птичьих крыл — ничего, что могло бы сопровождать чужое движенье, не было. Тем не менее, что-то шевельнулось внизу, задрожало в воздухе, растворилось в нем. Густо валил снег. Мело, но не пронизывало. По всей видимости — а видимость была метра три — это что-то было пролазой. В такую погоду белки носа не высовывают из своих жилищ без крайней необходимости. Алька же высунула, однако, что это была за необходимость, тут же забыла, увидев его. Иногда она про себя называла этих существ зайцами, хотя чаще пролаза формой фигуры бывал похож на медведя, вставшего на задние лапы, а еще чаще — на человека, но человека горбатого, вроде егеря с рюкзаком. Почему же они ассоциировались с зайцами, Алька сама не могла взять в толк, ибо всякое сходство с этими бесполезными, непутевыми, но неопасными созданиями у пролаз отсутствовало. Зайцы часто затевали возню под деревом, где она хранила запасы. Однако пролазу они не могли почему-то видеть, даже если он прошмыгивал рядом, даже если, невидимый и невесомый, наступал на них. Да и сородичи Альки не всегда замечали его присутствие. Не говоря уже о людях и егерях. Алька же не упускала возможности понаблюдать за ним, кутаясь в меха или грызя орех или гриб. Ее очень интересовало, есть ли у горбатого хвост, но, как и когда бы она ни присматривалась, даже если погода была ясная, и снег не штриховал детали, убедиться в наличии или отсутствии у него этого важного органа ей ни разу не удалось. Сущность пролазы состояла, вероятно, из совсем уж простейшего вещества, ибо была прозрачна, продуваема ветром, протыкаема сучьями, словом — как будто тень. Только тень — плоская, и обычно стелется по снегу, а эта держалась всегда вертикально, словно имела хребет. И тень черна, а этот сгусток материи просматривался насквозь. И в отличие от тени имел объем. Снежинки падая, замедляли свое движенье к земле, пронизывая пролазу, а иногда ненадолго замирали на поверхности его (с позволения сказать) тела. Отпечатков следов после него почти никогда не бывало, лишь изредка, где он замирал и ненадолго задумывался, оставался серебристый след, похожий на босой человеческий. И эта простая прозрачная сущность имела особенность внезапно и полностью исчезать. Словно заяц — одним прыжком, на лету растворяясь в воздухе. Если человека от человека Алька еще могла иногда отличить, то насчет горбатых пролаз даже не знала, много ли их, или этот экземпляр, время от времени встречающийся ей в лесу — единственный.
Встречи с пролазой случаются крайне редко. Гораздо реже, чем с человеком. Человек, отличаясь отчетливостью очертаний, как правило, бывал во что-то одет, этот же — всегда гол, если не считать естественной медвежьей лохматости. И у людей другие особенности поведения, нежели у пролаз. А если точнее, то у людей поведения вообще нет. Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Вот… Лёгок и он на помине. Присел под сухим деревом, прислонился к нему спиной. Наверное, с утра так сидит. Сколько вывалило снежинок за этот период времени. Миллиард миллиардов.
Мириады мириад. Белка была уверена, что человек, полузасыпанный снегом, еще жив, что видит ее, что она отражается в его зрачках. Снег продолжал валить хлопьями. Ветер стих. Человек не был опасен. Ибо воли к жизни в нем уже не было.
* * *
Ночь она проблуждала по лесу, не боясь ни холода, ни зверей.
Конвоиры, конечно, уже хватились ее, выгрузив партию в Чистом. На охотничью лесную избушку, в которой, якобы, запасы продовольствия, спичек, есть печь, она так и не вышла. Заблудилась, а может, и не было в этих координатах никакого жилья: врала Рябая. Но теперь это было не важно, ей даже казалось, что не скажи подельница про избушку, всё равно б решилась бежать. Да и все на свете жилища ей вдруг стали не так важны, как этот пушистый зверёк на ветке. Была какая-то непременность в его присутствии. Валил снег, вот так бы запорошить прошлое, и — по свежевыпавшему— начать новую жизнь. И пусть не тревожат подснежные жители, милосердные наблюдатели закроют глаза, заведующий забвеньем перепишет душу сию набело, и еще одно непоправимое прошлое, неловкость рук человеческих, перестанет существовать. Радуйся, Лизавета. Ликуй, Исайя. Ничего, продолжайте жизнь.
Взамен той, что сложилась не так — но признайся, и Ты ведь, затейник, оставаясь в тени, немного виновен в ней. Знак подай из безъязыкого космоса — так ли и там всё, или может быть, в более гладкой галактике лучше обстоят дела? Расстояния там не столь растяжимы, и рукой до тебя подать? Здесь же движенье вверх почти невозможно, как листу против ветра, суетимся, мечемся хаотично, покоряя пустоты, избегая вершин. Да и двигаться не могу, а дергаться не хочу. Атмосфера давит. Да горе с бедой в сговоре. Да сила трения тормозит процесс. А еще мертвый на мне повис, тянет вниз, словно камень тяжел. Да генеральша с дочерью, ограбленные по моей наводке, но убитые Лазарем и Фомой. А кроме мокрого — и другого не перечесть. Стало быть, обречена, как этот сухой ствол, не имеющее будущего в качестве дерева. Значит, для жизни нет оснований, а для смерти есть.
