Когда нищенка Агафья привезла десятилетнюю Верку из деревни в Москву и оставила одну на вокзале, девочка испугалась и заплакала. Сидела она у стены, головой в угол, и кулачонками размазывала слезы по лицу. Сторож длинной жесткой метлой подметал вокзал. Потрогал он ногой Верку и сказал:
— Ну–ка, ты, уходи. Чего плачешь? Девочка встала и пошла.
— Иди на метеное, куда в сор лезешь, все равно погоню! — с досадой крикнул сторож.
Еще страшнее стало Верке: показалось ей, что и плакать здесь нельзя — не велят, и она удерживала слезы, а внутри у нее клокотало, заполняло горло и спирало дыхание. Не дождалась Верка Агафьи. Она уехала в деревню.
Взяла Агафья Верку совсем маленькой, когда у девочки умерла мать — тоже нищенка. Считала Верка Агафью за родную, а потом узнала, что они чужие. Нынче родился у Агафьи свой ребенок, и не нужна стала чужая Верка, бросила ее Агафья в Москве, а в деревне сказала, что отдала в няньки.
Так непонятен был Верке вокзал и город, что она совершенно не знала, как достают в нем хлеб, и решила, что придется умирать с голоду, что никому она здесь не нужна. Умирать так умирать, и девочка легла к стене, но желудок хотел жить, и он погнал девочку. Рука сама собой протянулась, и губы зашептали:
— Подайте, Христа ради… Дяденьки, тетеньки, сироте…
И нашелся для Верки хлеб, а что не нужна она была никому — это верно.
Подавали ей, торопились и глядели сердито. Другие не хотели замечать, проходили мимо. И не раз слышала она:
— Нищих, попрошаек развелось! Житья не стало! Проходу не дают, на каждом шагу протянутая рука.
— Да они совсем не голодны, не себе собирают, их посылают старшие, профессия такая есть — посылают ребят, а вечером у них отнимают деньги.
Хотела Верка крикнуть, что она голодна, собирает себе, но молчала.
«Не поверят ведь, скажут — вру».
Когда приходила ночь, Верку со всеми прочими выгоняли с вокзала. Она подолгу искала укромного места, где бы прикурнуть, забивалась как можно дальше от людских глаз, но за ночь всегда будили ее раза по два и велели уходить. То сторож, то милиционер, то вокзальные мальчишки. Они не хотели искать себе мест и занимали чужие. По ночам Верка была вовсе лишняя, всем мешала.
Но пожила Верка в городе и осмелела, научилась многому новому. Рукой не только собирала милостыню, но и била по щекам мальчишек–обидчиков. За это они ее таскали за волосы. Она научилась находить такие места для ночевки, в которые не заходили ни сторожа, ни милиционер. Убегала Верка ловко от извозчиков и автомобилей, не боялась, что попадет под колеса, и в глазах у нее появилась особая дерзость, — тогда Верка стала нужна. Подозвала ее однажды торговка яблоками, кривая Максимиха, угостила маленьким гнилым сморчком и сказала:
— Иди, Верка, к нам в стрёмки, все лучше, чем просить…
— Как это? — не поняла девочка.
— А вот будешь стоять на том углу, как завидишь милиционера — и беги к нам. Мы корзины на голову — и удирать.
Поняла Верка, знала она, что торговки торгуют без разрешенья и бегают от всякого милиционера.
— Чего давать будешь? — поинтересовалась девочка.
— Не одна я буду, а все, — кто булку, кто яблоко, кто грош… За день–то не мало соберется.
Показалось Верке, что это лучше попрошайничества, будут ей давать без косых взглядов, и она согласилась.
Семь часов утра. Город только просыпается, трамваи бегут пустые. У вокзала еще немного извозчиков и автомобилей с желтой каемкой по кузову и с надписью: «Прокат». Торговцы заполняют всю вокзальную улицу, становятся рядами и зазывают покупателей.
Вокзальная улица идет в гору, на самой горе она делает крутой поворот. На повороте стоит милиционер, но он ловит не торговок, ему некогда. У него есть свое очень важное дело — красной палочкой управлять уличным движением. Стоит он на одном месте, поднимает палку — и автомобили и лошади останавливаются, ждут, когда немного очистится улица. Махнет милиционер — опять покатятся автомобили, заскачут извозчичьи кони.
Юркий милиционер ловко орудует, еще ни разу у него на повороте не случилось столкновения экипажей. Между дел он покрикивает и на торговок, не пускает их близко к повороту.
Этот поворот очень опасен для торговок, из–за него не видно вдоль по улице, за ним прячутся милиционеры, подкрадываются к торговкам, потом раз — выскочит и поймал одну–другую. Из–за поворота ждут торговки разных неприятностей, бед, поэтому и поставили Верку.
Стоит она на самом повороте и оглядывает улицу. Как только закраснеет милицейская шапка, она махнет торговкам, они корзины на голову — и бежать… Пройдет шапка — они опять выходят на улицу.
По утрам легко Верке: улица пуста, и каждого милиционера видно издалека. Махнешь торговкам — они и видят. Но днями и в приход поездов — для Верки мученье. Не скоро увидишь милиционера в толпе, мало торговкам махнуть, приходится бежать к ним во всю прыть, а навстречу люди, лошади, автомобили. Сзади гудки, трамвайный дребезжащий звон и окрики:
— Эй, сторонись!
— Дорогу!
Ныряет Верка, сторонится, обходит, вся напряжена, ни о чем постороннем не думает, а несчастье уж не раз надвигалось на нее. Однажды схватили ее у самой лошадиной морды и отдернули. В другой раз задел автомобиль крылом и разорвал платье. Спас Верку только отчаянный прыжок в сторону, такой что с ноги сорвалась сандалия и попала под копыто испуганной трамваем лошади. Не раз попадало Верке от извозчиков и бичом и вожжами. Трудно приходилось: уставали ноги, болели оттоптанные по каменью пятки, но Верка не хотела бросать стрему за милиционерами. Она немало зарабатывала, по вечерам перед уходом каждая торговка давала ей что–нибудь. У Верки появились платья из хорошего ситца, чулки и зеленый платок на голову. В волосах она носила гребенку с белыми глазками, а на шее стеклянные желтые бусы. И звали ее теперь не нищенкой и попрошайкой, а Веркой — Стрёмкой, а главное была она нужным человеком.
