Дружная и ранняя наступила весна в Нижегородчине. На озимых полях поднялись яркие, густые зеленя. С Оки проходил еще верховой лед, но влажная, оттаявшая и разогретая апрельским солнцем земля томилась по яровому семени…
С теплыми весенними днями из московских краев примчался в вотчину Одоевского Федор, сын боярина Никиты Иваныча. С гурьбою холопов проскакал он по влажной дороге, извивающейся среди хлебных крестьянских полей. Пахари на яровых полосах отпрукивали лошаденок, снимали заячьи и поярковые шапки. Робкие и смиренные, падали на колени прямо в рыхлую влажную землю.
Оставив холопью гурьбу на дороге, Федор подскакал к белоголовому старику на ближней полосе, который раньше других управился с пахотой и бороньбой и без шапки шагал уже с ситом на белом полотенце, перекинутом через плечо, разбрасывая горстью овес и шевеля губами, должно быть шепча в напутствие зернам либо заговор, либо молитву
— Управился, дед Гаврила?! — громко спросил Федор, наклонясь с седла к его уху.
— Слава богу, боярич! Послал бог весну-у! — с детской радостью ответил старик, словно не каждый год за его долгий век случалось в природе такое чудо.
— Весну бог послал! А на боярщине как у тебя? — строго спросил Федор Одоевский.
— Теперь и на боярщине потружуся, боярин, — сказал старик.
— А кто тебе указал свое прежде боярского сеять?! — еще строже спросил Одоевский.
— Боярское, сказывал Никон, раненько, — простодушно ответил старик.
— Боярское рано, а ваше как раз?!
Федор взмахнул плетью над головой старика, но удержался и не ударил его, а хлестнул по крупу коня, и, обдав старика комьями рыхлой земли, конь метнулся к другим полосам…
— Свою пашню пашете, а боярский урок — как управились?! — крикнул Федор, выпятив неказистую, как у отца, бороденку, в злости кося левым глазом, нетерпеливой рукой похлестывая по сапогу концом плети.
— Вспашем, Федор Никитич, батюшка, вспашем, поспеем! Зима была добрая, снежная… Вспашем!..
— Кончай всю работу. Нынче шабаш! Кто сколь вспахал на себя — бог простит, а больше ни пяди, покуда с боярщиной не управитесь! — приказал молодой Одоевский.
— Князь, голубчик, уж ныне дозволь! Федор Никитич! — взмолились крестьяне. — С утра пойдем на боярщину, а нынче денек на своей доработать! Кто сколь вспахал — позасеем!..
— Шаба-аш! — грозно крикнул Одоевский. — Не люди — собаки: вас корми калачом, так вы в спину кирпичом. Обожрались боярской милости, нет в вас стыда!
— Князюшка, соколок! — с причитанием крикнул сухой, изможденный пахарь. — Разворошили мы матушку-землю, посохнет теперь, не дождется! Твоей-то пашни ведь во-она сколь, а моей маленько осталось. Я ныне бы в ночь и посеял! — Он кинулся к стремени поцеловать сапог княжича.
Одоевский махнул плетью. Мужик отскочил, кособочась, зажав рукой шею…
— Вот вишь ты, Пантюшка, довел до греха! — упрекнул его же Одоевский. — Сказал: по домам — и все по домам! Ни пахать, ни сеять! Забыли вы мой обычай! — Одоевский повернулся к дороге, приставив ко рту ладонь, крикнул холопам: — Ко мне-е!
Боярские слуги всей ватагой подъехали к молодому князю.
— Всех с поля гнать по домам! — приказал он. — Чую, добром не пойдут. Кто на поле выйдет хоть в день, хоть в ночь, тому двадцать плетей. Велеть, чтобы утром все на боярщину ехали. С «нетчиков» шкуру сдеру! Да Никонку живо ко мне зовите…
Одоевский пустился скакать к боярскому дому, который, как крепость с высокой стеной, с крепкими воротами и сторожевыми вышками над бревенчатым тыном, стоял отдельно на горке, а слуги бросились по полям — загонять мужиков в деревеньки…
Приказчика Никона привели к хозяину. Тот у порога упал на колени.
— Собачья кость, поноровки даешь мужикам?! С боярщиной не управились, а себя обпахали, обсеяли?! Где взял ты такой закон?!
— Прости, сударь князюшка! Бог… — Приказчик не успел досказать, что хотел. Одоевский ткнул ему сапогом в зубы… — Харитонов Мишанька смутил мужиков, — вытирая кровь, продолжал пояснять приказчик, как будто ничего не случилось. — Мол, осень и зиму работали на боярина на крутильне. Теперь, мол, бог ранней весны послал. Перво пашите себе, а там и боярину справитесь! Иные не смели, а те сами в поле и всех за собой потащили… Бог видит, я…
Одоевский снова ткнул его в лицо сапогом.
— Пошел вон!
Пятясь на четвереньках, приказчик выполз из горницы…
Уж четвертый год, как Федор завел такой обычай: чтобы на боярских полях успевали вспахать и посеять вовремя, первой работой была для крестьян боярщина. Это заставляло их не лениться на боярских полях, работать споро и дружно. Если случались огрехи, Федор заставлял переделывать работу наново, но никого не пускал домой, и за чужой грех вся деревня страдала. Так он добился хорошей работы крестьян на своей земле.
Теперь Одоевский вызвал к себе Михайлу Харитонова.
Верводел вошел в горницу.
— Драться, Федор Никитич, не моги, — сказал он от порога. — Хочешь лаяться — лайся, сколько душе твоей в пользу!
— А что мне тебя и не бить за твои воровские дела?! — напустился Одоевский, зная и сам, что не посмеет ударить.
— Не люблю, кто дерется, вот то меня и не бить! — с обычным спокойствием отвечал Михайла. — И я воровства не чинил. Я прежде Никонку спрашивал, скоро ли станем боярские земли пахать. Никонка сказывал, что землица жидка — не тесто месить на боярских полях! Что же дням пропадать!.. То и было. А ты прискакал — размахался. Чего махать-то?! Сказал: на боярщину — завтра взялись да пошли!..