В девятнадцать ноль-ноль бортового времени я спустился по металлическим ступенькам в капсулу. В ней было ровно столько места, чтобы поднять локти. Я вставил наконечник шланга в штуцер, выступающий из стены, скафандр раздулся, и я уже не мог сделать ни малейшего движения. Стоял, вернее висел, в воздушном ложе, составляя единое целое с металлической скорлупой.
Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло сте́ны колодца и выше — лицо склонившегося над ним Моддарда. Потом лицо исчезло и стало темно — это наверху закрыли тяжёлый предохранительный конус. Послышался восьмикратно повторённый свист электромоторов, которые дотягивали болты, потом писк воздуха в амортизаторах. Глаза привыкали к темноте. Я уже различал зеленоватый контур универсального указателя.
— Готов, Кельвин? — раздалось в наушниках.
— Готов, Моддард, — ответил я.
— Не беспокойся ни о чём. Станция тебя примет, — сказал он. — Счастливого пути!
Ответить я не успел — что-то вверху заскрежетало, и капсула вздрогнула. Инстинктивно я напряг мышцы. Но больше ничего не случилось.
— Когда старт? — спросил я и услышал шум, будто зёрнышки мельчайшего песка сыпались в мембрану.
— Уже летишь, Кельвин! Будь здоров! — загудел прямо в ухо голос Моддарда.
Прежде чем я как следует это осознал, прямо против моего лица открылась широкая щель, и через неё я увидел звёзды. Напрасно я пытался отыскать альфу Водолея, к которой улетал «Прометей». Эта область Галактики была мне совершенно неизвестна. В узком окошке мелькала искрящаяся пыль. Я понял, что нахожусь в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, обложенный пневматическими подушками, я мог смотреть только перед собой. Я летел и летел, совершенно этого не ощущая, только жар заливал меня неспешными коварными волнами. Смотровое окно наполнял красный свет. Я слышал тяжёлые удары собственного пульса, лицо горело, шею щекотала прохладная струя воздуха из кондиционера. Я пожалел, что мне не удалось увидеть «Прометей», — когда автоматы открыли смотровое окно, он, наверное, был уже за пределами видимости.
Капсулу тряхнуло раз, другой, потом её корпус начал вибрировать. Эта нестерпимая дрожь пробила все изолирующие оболочки, воздушные подушки и проникла в глубину моего тела. Зеленоватый контур указателя размазался. Я не ощущал страха. Не для того же я летел в такую даль, чтобы погибнуть у самой цели.
— Станция Солярис! — произнёс я. — Станция Солярис, станция Солярис! Сделайте что-нибудь. Кажется, я теряю стабилизацию. Станция Солярис, я Кельвин. Приём.
Я прозевал важный момент появления планеты. Она распростёрлась, огромная, плоская; по размеру полос на её поверхности я определил, что нахожусь ещё далеко. А точнее, высоко, потому что миновал уже ту невидимую границу, после которой расстояние до небесного тела становится высотой. Я падал и чувствовал это теперь, даже закрыв глаза.
Подождав несколько секунд, я повторил вызов. И снова не получил ответа. В наушниках залпами повторялся треск атмосферных разрядов. Их сопровождал шум, глубокий и низкий. Казалось, это был голос самой планеты. Оранжевое небо в смотровом окне затянуло пеленой. Стекло потемнело. Я инстинктивно сжался, насколько позволили пневматические бандажи, но в следующую секунду понял, что это тучи. Они лавиной неслись вверх. Я продолжал планировать. Меня то ослепляло солнце, то накрывала тень. Капсула вращалась вокруг вертикальной оси, и огромный, как будто распухший солнечный диск равномерно проплывал мимо моего лица, появляясь с левой и уходя в правую сторону. Внезапно сквозь шумы и треск прямо в ухо мне ворвался далёкий голос:
— Станция Солярис — Кельвину, станция Солярис — Кельвину! Всё в порядке. Вы под контролем станции. Станция Солярис — Кельвину. Приготовиться к посадке в момент ноль. Внимание, начинаю. Двести пятьдесят, двести сорок девять, двести сорок восемь…
Слова падали, как горошины, чётко отделяясь друг от друга; похоже, что говорил автомат. Странно. Обычно, когда прибывает кто-нибудь новый, да ещё прямо с Земли, все, кто может, бегут на посадочную площадку.
Однако времени для размышлений не было. Огромное кольцо, очерченное вокруг меня солнцем, вдруг встало на дыбы вместе с равниной, летящей мне навстречу. Потом капсула накренилась в другую сторону. Я болтался, как груз огромного маятника. На встающей стеной поверхности планеты, иссечённой грязно-лиловыми бурыми полосами, я увидел, борясь с головокружением, бело-зелёные шахматные квадратики — опознавательный знак станции. Тут же от верха капсулы с треском оторвался длинный ошейник кольцевого парашюта и громко зашелестел. В этом звуке было что-то невыразимо земное — первый после стольких месяцев шум настоящего ветра.
Дальнейшее происходило очень быстро. До сих пор я только знал, что падаю. Теперь я это увидел. Бело-зелёное шахматное поле стремительно росло. Уже было видно, что оно нарисовано на удлинённом китообразном серебристо-блестящем корпусе с выступающими по бокам иглами радарных антенн и с рядами тёмных оконных проёмов, что этот металлический гигант не лежит на поверхности планеты, а висит над ней, волоча по чернильно-чёрному фону свою тень — эллиптическое пятно ещё более глубокой черноты. Одновременно я заметил подёрнутые фиолетовой дымкой, лениво перекатывающиеся волны океана. Затем тучи ушли высоко вверх, охваченные по краям ослепительным пурпуром, небо между ними было далёкое и плоское, буро-оранжевое. В смотровом окне заискрился ртутным блеском волнующийся до самого дымного горизонта океан, тросы и кольца парашюта мгновенно отделились и полетели над волнами, уносимые ветром, а капсула начала мягко раскачиваться особыми свободными движениями, как это обычно бывает в искусственном силовом поле, и рухнула вниз. Последнее, что я увидел, были огромные решётчатые катапульты и два возносящихся, наверное, на высоту нескольких этажей ажурных зеркала радиотелескопов.
