Нас накрыли в одиннадцатом часу, когда Лара уже взялась за перчатки, а я — за самовар, отнести в кухню. Так, с самоваром в руках, они меня и застали. Я даже не сразу сообразил, как же мне повезло. Только когда пристав, ткнув в меня коротким пальцем в белой перчатке, осведомился:
— Кто таков? — в то время, как у других забирали паспорта и скручивали руки, а жандарм неуверенно ответствовал:
— Ихний, вашебродь, — у меня екнуло сердце, и я что-то замычал.
До той минуты, клянусь, я не испытывал страха. Я видел, как побледнела и отскочила в сторону Лара, когда жандармы вломились в дверь, видел инстинктивное движение Бодрова — к столу, хотя ничего на нем не лежало, кроме хлеба и варенья (Лара любит варенье из земляники, я для нее купил), видел, как рука Володи судорожно дернулась — за пазуху, и была перехвачена плавным, почти нежным движением «архангельской» руки и ласковым:
— Не надо, господин Бронштейн.
Они всех знали пофамильно, сволочи. Всех, кроме меня и Лары. Это потому, что мы вошли в группу только третьего дня. Значит, тот, кто выдал, не владел более свежими сведениями. Так-так.
Наверное, все произошло очень быстро, потому что никто не успел выстрелить. У Бодрова выбили пистолет, а самого повалили на пол. Руки скрутили всем, даже Ларе и Зине, и только я стоял, как дурак, с еще горячим самоваром в руках. Глупое мое положение спасло меня: я как бы остался вне подозрений хотя бы на первый момент.
Все было, как в кошмаре. Они все знали и ни о чем не спрашивали, так что в голове у меня не было решительно ничего кроме: теперь конец, все. И: «Вот как оно бывает!» Моих товарищей вертели по комнате, обыскивая и отбирая документы (липовые, конечно) и оружие, и только я застыл в неподвижности со своим самоваром. И когда уже выталкивали одного за другим в сени, пристав спросил:
— Кто таков? — и ткнул в нас с самоваром коротким пальцем в белой перчатке.
Меня точно осенило. Да, именно осенило. Я залепетал, залепетал, и с каждым словом ужас все более охватывал меня. Когда у меня не было надежды, я не боялся. Теперь же я вдруг оказался отдельно, со мной особый разговор, он не знает меня, как не знает Лару. Но Лара уже себя погубила, всем своим поведением…. А я… Господин пристав, я тут случайно, хозяин может подтвердить, живу в соседнем нумере, зашел за самоваром, посидел минут пять — уж больно компания веселая, барышни… и только уходить собрался…
— Документы, — буркнул пристав в прокуренные усы.
Я засуетился. Я не знал, куда деть самовар. Руки задрожали. Ничего, это так и надо, пусть видят, что я боюсь, значит, не террорист. Так убедительней.
Я, наверное, выглядел очень убедительно. Но меня все же вывели к перепуганному хозяину для опознания. Тот подтвердил: да, жилец, два месяца, тихий, с господином Липатовым — постольку, поскольку, по-соседски; нет, ничего не замечал… да и за господином Липатовым… сохрани Господь.
Вот это он зря, дурак, сказал. Прошли с обыском в мой нумер, перерыли все, ничего не нашли. Побросали все кое-как, распороли подушки. Обыск — это ужасно, я второй раз в жизни видел обыск, в первый раз случайно в Твери, где я гостил у тетки, меня попросили быть понятым, брали какого-то фальшивомонетчика… Там плакала маленькая девочка, когда поднимали половицы. Я много раз представлял, как это будет со мной. Нет, ничего они не нашли, и не могли найти. Сундуки с прокламациями? Печатный станок? Динамит? Глупости. У меня не было даже пистолета, Бодров еще не выдал. Документы настоящие. Пристав распорядился вывести меня на улицу. Было уже темно, везли меня одного, остальных уже отправили. По дороге я пытался сосредоточиться и выдумать правдивую историю, но в голове только и вертелось: за самоваром зашел, а тут вы… А что еще придумывать? Документы в порядке… Господи, пронеси!
Часа два или три я просидел в какой-то комнате с потрескавшейся штукатуркой, обливаясь потом и думая о самоваре. Товарищей моих не было видно. Их, наверное, допрашивали. Я думал о том, хорошо ли, что нас разделили. С одной стороны, плохо: нельзя сговориться. С другой, хорошо: со мной особый разговор, меня пока к козлищам не причислили. А если их тоже разделили? И я — один из них… из козлищ.
Я как-то был арестован студентом «за беспорядки». С тех пор побывал в разных передрягах, но не сидел, и меня называли везунком. Я, признаться, завидовал тем, кто попадался: они познали что-то бесконечно большее, чем я. Я бы гордился таким опытом. Но сейчас… я слишком хорошо знал, что нас ждет. Бодров сидел четыре раза. Бежал — три. Ему не жить. Да всем нам не жить. За такое не живут, как любил говорить Володя Бронштейн. Господи, пронеси!
Как хорошо, что у меня чистые документы. Я вспомнил, как Володя, ипохондрически поблескивая стеклами очков, внушал нам с Бодровым:
— Если метать буду я, то нужны документы на русское имя.
— Да почему же, Володя, на русское?
— Во-первых, к русскому меньше подозрений, не попадусь заранее, — объяснял он нам, как маленьким, а мы ухмылялись, как гимназисты старших классов. — Во-вторых, погромы, сами знаете.
Он не гнался за славой, Володя Бронштейн. Он боялся за отца с матерью и чувствовал ответственность за всех евреев.
