Как рассказывал Иуде его приятель, римский вельможа, когда он был молод и, по его словам, глуп, ему привезли с армянской войны подарок — щенка кавказской овчарки. Вельможа назвал его Фракийцем — просто так, для звучности, а еще потому, что широкогрудый щенок напомнил ему рослых фракийских гладиаторов. Вельможа был тогда, как уже было сказано, молод и избалован жизнью, щенок пришелся ему кстати: он стал его дрессировать. Очень скоро стало ясно, что щенок то ли невероятно туп, то ли невероятно упрям: он не подчинялся командам, будто не слышал, и вообще не мог или не желал вести себя, как положено собаке. Он отказывался спать на подстилке, ложился где хотел и когда хотел, и домашним оставалось только обходить его изо дня в день растущую тушу, распластавшуюся посреди прохода. Сандалии не приносил, голос не подавал, на птиц не лаял, за палкой не бегал, обувь и тряпки не грыз, не играл, вообще вел себя так, будто ему было скучно и с людьми, и с собаками. Одно время думали, что пес глух, но в конце концов пришлось бы предположить в нем также слепоту и отсутствие обоняния: Фракиец реагировал на внешний мир по минимуму. Когда его сильно допекали, вставал и уходил с презрительной миной. Еду не выпрашивал. Когда хозяин пытался подразнить его, то убирая, то подсовывая кусок мяса, Фракиец равнодушно зевал, будто говоря: ну, чего выпендриваешься, все равно дашь, куда денешься. Домашние изображали шутливые нападения на хозяина, но Фракиец только брезгливо воротил нос от этого театра и защищать патриция не собирался. Патриций оставил всякие попытки обуздать Фракийца, но тот и за это не испытывал к нему благодарности. «Это ненормально, — говорил брат хозяина. — Собака должна служить».
Фракиец не служил. Он жил сам по себе, люди только мешали ему. Его не интересовало ничто собачье, он был действительно ненормален как собака. Презрение к жизни — это ведь не собачья, не животная черта, а Фракиец, кажется, презирал жизнь и все в ней. Даже с суками он случался вроде как со скуки. Разозлить его было невозможно. Самая сильная эмоция, которую, кажется, испытывал этот пес — легкая досада на тупость двуногих, вечно мельтешащих у него на пути. Рабы для него не существовали, их он сметал с пути, выступая грудью вперед. Если хозяин сам надоедал ему, Фракиец мог чуть сморщить верхнюю губу, издав едва слышное рычание — это была единственная дань уважения к хозяину, остальных он и этим не удостаивал. У жены патриция сложились с Фракийцем странные отношения. То она называла его милым песиком и всячески ласкала, хотя, кажется, даже шерсть его источала холодное презрение, то вдруг закатила мужу истерику, требуя подарить, продать, утопить — как угодно избавиться от Фракийца. «Он смотрит!» — был ее аргумент. Хозяин не мог похвастаться даже этим знаком внимания. Однажды жена запустила в Фракийца сандалией. Он степенно удалился, удовлетворенно крякнув. Никто не существовал для него.
Иногда хозяин запирался с Фракийцем в кабинете и, заискивающе заглядывая ему в глаза, испуганно спрашивал: «Послушай, Фракиец… Ты… ты человек?». Но, встретив его непроницаемо-высокомерный взгляд, принимался сконфуженно трепать животное по загривку. А Фракиец вставал и, бросив на хозяина один из арсенала своих насмешливых взоров, величественно удалялся.
Случилось так, что по государственным делам хозяину пришлось ехать в Египет. Он был домоседом и дальше Ахайи носа не совал. С тяжелым сердцем покинув Рим, вельможа к тому же задержался в Александрии дольше, чем рассчитывал. Наконец, по прошествии пяти месяцев, он смог отплыть из Александрии. Но возвращение превратилось в натуральную Одиссею, за тем исключением, что римлянин попал в плен не к прекрасной нимфе, а к неотесанным пиратам, которые держали его около месяца к грязном трюме с другими несчастными и дурно кормили. К тому времени, когда раб доставил выкуп, патриций успел испортить себе желудок и печень. Не хватало еще, думал вельможа, чтобы по возвращении домой старая няня обварила ему ноги кипятком, а верный пес вцепился в ляжку. Полная была бы картина.
Дома патриций застал разленившихся рабов, полный беспорядок в хозяйственных делах, а также дрожавшего от страха управляющего, который доложил, во-первых, о бунте рабов в одном из сельских эргастулов, а во-вторых, о том, что жена от вельможи ушла и требует развода. Отношениями с женой патриций не особо дорожил, но сам факт предательства в такой момент был более, чем неприятен. Вельможа приказал — точнее, прошипел приказание приготовить ему воду, а сам, грязный и несчастный, направился в свои покои. Путь пролегал через кабинет. Войдя в кабинет, патриций почувствовал холод и запах пыли. Здесь царили запустение и мрак. На полу лежала мохнатая туша Фракийца. Увидев его патриций остановился, отстраненно отметив, что пес даже не вышел его встречать. А ведь хозяина не было в доме более полугода. Фракиец поднял голову, тускло уставился на хозяина. Затем неторопливо встал и, едва заметно мотнув хвостом, направился к миске.
Хозяин смотрел, как Фракиец ест. Почему-то вспомнилось, что по его приказу для Фракийца еженедельно закалывали годовалого теленка. И вот теперь Фракиец этого теленка преспокойно уминал. Хрустя и чавкая.
