Степан шел с войны плохой. По случаю контузии тяжкой тело его как бы жило в стороне от всего его существа. Крепко страдал от этого Степан, но более всего от сознания, что долго не протянет, оставит доживать в одиночестве жену свою Авдотью в страхе да лихолетье.
Родная деревня Степана — Ермолаевка, где из конца в конец сплошь жили одни Ермолаевы, лежала сразу за отрогами Уральского хребта и для сельского жителя была пригодна мало. С угодьями, усыпанными камнями, техника справлялась плохо, потому-то от сева до уборки зерновых здесь почти все полевые работы исполнялись вручную. Хилое жито, рождавшееся на полях, бабы жали серпами, вязали в снопы вплоть до заморозков и снежного покрова, а сельские пацаны, отлученные на время уборки от школы, возили на телегах, конной тягой, снопы на гумно, где трудом малолетних на молотилке правил одноногий Иван Ермолаев, единственный мужик, оставшийся в колхозе после всеобщей мобилизации, его комиссовали еще до войны.
Нельзя сказать, что Ермолаевка была очень уж обделена судьбой. Колхоз им. Сталина, что объединял еще две соседние деревни, значился у районного начальства на особом счету. Даже в урожайные годы, что случались в этих краях нечасто, деревни эти подкармливали из районных запасов. В округе эту троицу в открытую обзывали дармоедами. А в голодные годы из дальних районов тамошние ребятишки ходили в этот «благодатный» край побираться.
Единственной отрадой Степану, сколько помнил он себя, была жена — уральская красавица Авдотья. Случилось так, что когда-то увел ее Степан от нелюбимого мужа, пригрел с двумя малолетними детьми. Два года скитались молодые с ребятишками, стереглись глаз людских. Авдотья долго боялась счастья своего, гнала мысли эти, не хотела верить случившемуся, чтобы потом, если ничего не сложится, не так надсадно было бы одолеть разлуку, меньше плакать. Но шло время, сдали старики Степана. Со всем скарбом, с детьми явились молодые в родительский дом, пали на колени, покаялись любовью своей.
Бревенчатый дом Ермолаевых, в три связи, сложенный из добротного кругляка, ухоженный под стать хозяевам, выделялся той основательностью, что вызывалаа зависть всей округи. В таких дворах водили пчел, гордились жеребцом-битюгом, держали усадьбы в порядке. За густыми конопляниками стояли овины, риги. В амбарчиках за железными дверьми хранились холсты, прялки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. Святым делом был здесь труд на земле. От этой большой любви ко всему сельскому, за сметку во всем, к чему руки были приложены, семья Степана крепче всех и пострадала.
Раскулачивали их хором, их же соседи, те же Ермолаевы. Разорили хозяйство, годами собранное, растащили утварь всю, увели скотину, жеребца, из закромов ссыпали до зернышка в кули, заранее приготовленные, оставили дом голым. Ни словом, ни жестом не пытались угомонить хозяева разъяренную толпу, только слезы ручьем текли по щекам Авдотьи. Складками широченной юбки, будто наседка, укрыла она внучат, стояла ошеломленная.
— Степан, да ты увел бы ребятишек к Панкрату, пусть там переждут беду нашу.
— Да не гомозись ты, мать, не гомозись, — вторил ей Степан. — В малолетстве память на всякое крепка и это хорошо, она не предаст, упомнит все до самой малости. В этом спасение их — наших детей и внуков наших, мы-то, чай, не доживем до праведных времен, коли сбудутся оне. Пусть ноздри рвут отступники, пущай покуражатся вдоволь, им бы только до чужого добраться, сами-то ни на что не годны, думают, прибудет им от нашего разора. Да нет! Нет же… Господь, он все припомнит до последней половицы, до гвоздочка единого.
Три дня кряду гуляла в Ермолаевке голытьба. Но все пережили бы Степан да Авдотья, трудом своим воспрянули бы вновь, но добралась людская злоба до самого святого — до детей их. По навету толпы, как особо ярых врагов трудового крестьянства, сослали две семьи с внучатами всеми неведомо куда. Слегли старики-родители Степана, не выдержали свалившегося на них разора, угасли ранее возможного.
Так и ушел на войну Степан с комом в сердце, с раздумьями надсадными, непостижимыми. За кого воевать уходил, за какую такую добрую, народную власть? И о том, что в одном из первых боев контузило его, Степан не жалел нисколечко. Понял солдат, что избавился от повинности неправой — защищать незнамо кого и за что. Но затаился мужик, хранил глубоко, не обронил об этой тяжкой думе своей ни слова.
