— Куда? Сука! Стоять!!!
Бетонные ступени вывертываются из-под ног. Пролет. Еще один. Не навернуться бы… Грохочущий топот сверху.
— Стоять, сказал! — и матом, матом.
«Одна ты на свете! Одна ты такая! Хранимая богом родная земля…» — глухие звуки снаружи.
Полутемный «тамбур» подъезда. Косяк двери врубается в плечо, звякает стеклом внутренняя хлипенькая дверь. Пальцы соскальзывают с защелки замка. Ну!..
Навстречу — тёть-Неля с четвертого, чуть не сшиб. Вытаращенные глаза. Что есть мочи через двор, перепрыгивая наполовину врытые в землю покрышки со стершимися разноцветными красками.
Захлебывающееся тявканье вслед.
«Широкий простор для мечты и для жизни грядущие нам открывают года!..» — гремит со школьного стадиона.
Под покосившейся сушилкой для белья, пригнувшись. Мимо помойки, бомжихи, завалов старой мебели, выкорчеванных деревянных окон. Не оглядываясь.
«Славься отечество наше свободное — братских народов союз вековой!..»
Влево, за гаражи. А-ч-черт, мелкие какие-то на корточках, чудом не споткнулся…
«…Славься страна! Мы гордимся тобой!»
Полуотодранная от металлической рамы рабица. Торчащая проволока хватает майку. На стадионе — шеренги в школьной форме, цветы, микрофон.
«Дорогие наши учителя!..»
Наискось через стадион. Двадцать лет назад по его дорожкам бегал с куда меньшим энтузиазмом…
Сзади что-то орут, но «…конец этого учебного года…» из динамиков все перекрывает.
Какие-то трубы параллельно земле на разной высоте — спортивные, на хрен, снаряды… Сердце молотит в сухой глотке.
«…Награждается ученик одиннадцатого „а“ класса…»
Случайный взгляд назад — сссуки, совсем близко!.. Двое или трое… Здоровые… Догонят — вообще убьют.
«Награждается ученица…»
В калитку. Направо. Через дыры в асфальте. «Жигуль» навстречу, тормозит.
Сбоит дыхалка.
«…Школьная пора — лучшая пора в вашей жизни!..»
Во двор. Вбок. Густые, высоченные, замусоренные кусты, тень. Узенькая черная тропинка в шелухе сиреневых лепестков. Прыскают кошки. Нога поскальзывается на какой-то дряни, рыбе, тухлятине…
«Когда уйдем со школьного двора под звуки нестареющего вальса…»
Воздуха нет.
Дощатые сараи. Алкаши на треснутом бетонном блоке, в высокой траве бликует стеклотара. Сзади лупят подошвами; не кричат больше, но дышат хрипло уже над самым ухом.
«Для нас всегда открыта в школе дверь!..»
Нога цепляется за что-то — какую-то растущую из земли арматурину; земля, сухая, закиданная бычками, в высокой, неряшливой зернистой полыни мгновенно подпрыгивает и с упругой жесткостью бьет в неловко выставленные ладони.
«И девочку, которой нес портфель…»
Удается встать, взрывая кроссовками песок, на четвереньки — но тут живот словно лопается от удара: ногой, с размаху.
Не убили бы… — мелькает мысль.
«Спасибо, что конца урокам нет!»
— Фамилия, имя, отчество.
— Балдаев Кирилл Евгеньевич.
— Число, месяц, год рождения.
— Восьмое апреля тысяча девятьсот семьдесят четвертого.
— Регистрация по месту жительства.
— Рязань, улица Вишневая, четыре, корпус два, квартира шестьдесят семь.
— Место работы.
— Безработный.
— Судимости есть?
— Нет.
…Сначала покатали валиком с тушью по всем десяти пальцам, потом — пальцами, каждым в отдельности, по специальным квадратикам в бумажном бланке. «Смотри сюда… Прямо голову! Что „не могу“? Налево. Теперь кругом…» Вспышки цифровой мыльницы. Кирилл механически подчинялся, хотя шея после того, как на ней постояли ботинком, почти не шевелилась. Острожно трогая языком шаткие зубы, он прикидывал, что, кажется, впервые попал в гадиловку по трезвянке. Даже в шотландский «обезьянник» его привезли полупьяным-полупохмельным: непроспавшимся. Думать о том, что сейчас впервые ему может светить кое-что посерьезней штрафа за распитие или даже депортации, не хотелось…
— Раздевайся.
— Полностью?
— Полностью, догола.
…Часы, ключи, мелочь, ремень, шнурки, выдернутые из кроссовок, остались кучкой на столе. Мобилу, лопатник и паспорт отобрали сразу, прямо в том дворе, где Кирилл лежал некоторое время среди полыни и взъерошенных одуванчиков, мордой в замусоренную сухую землю, в застегнутых за спиной наручниках, раздвинув ноги.
Ключ гулко лязгнул в замке решетчатой двери. Кирилл медленно опустился на нещадно изрезанную зеленую деревянную лавку, косясь на скрючившееся ничком под такой же зеленой стеной тело. Судя по положению, оно некогда нырнуло с лавки носом вперед. Судя по сгустившемуся в «телевизоре» почти до состояния видимости кисло-сладкому перегару — просто не усидело. На сером, обритом с неделю назад черепе — засохшая кровь, на джинсах — грязевая короста.
Кирилл поерзал на доске, выбирая положение, при котором меньше ноет живот. Правую половину лица болезненно расперло, прицельно сощурился глаз. В прицеле была голая стена в обильно лупящейся краске и густая наскальная письменность. «Ашот», «Зубчага», «Кто был в тюрьме, тот в цирке не смиется».
Главное — не клиниться на всем этом: иначе точно не сможешь нормально соображать. А соображать тебе сейчас придется.
Не клиниться. Бендже вшистко добже.[1]
Он прислонился спиной к стене, холод которой быстро проникал сквозь майку, и прикрыл глаза. Под низким серым небом плыли зеленые холмы. Городки из абсолютно идентичных двухэтажных домиков, выстроившихся длинными рядами, обративших к железной дороге задние фасады; вдоль них — газончики, нарезанные ровными одинаковыми дольками, вплотную друг к другу; на тех — детские качели, круглые батуты, никого. Поля для гольфа, гольфисты со своими тележками, не обращающие внимания на готовый начаться в любую секунду дождь. За заборами — лошади в клетчатых попонах. На холмах — мохнатые овцы с измазанными краской спинами… От Глазго до Эдинбурга — полтора часа. Апрель. Месяц назад.
![[Голово]ломка](/storage/book-covers/48/48bcbb9586c15c2ee711bf63c8bdeaee9253900e.jpg)
