Ник не мог бы сказать, когда все началось, но отчетливо помнил, как все случилось. Уже в который раз он пришел домой за полночь. На пороге стояла сумка с его вещами, в дверном проеме, привалившись к косяку, с руками, скрещенными на груди, расположилась мать.
— Забирай и уходи. Ночуй, где захочешь! Раз тебе больше не нужен дом…
Мать постепенно повышала голос, и это могло бы затянуться надолго, но по пятому каналу уже транслировали Арт Хаус, и потому Ник просто поднял сумку и ушел.
Мать замолчала. И больше уже никогда не пыталась говорить с ним. Лишь сталкиваясь на общей кухне у микроволновки, смотрела долго и пристально, чуть исподлобья — думала, он не замечает. Потом Ник долго размышлял — не искала ли она других слов — правильных, тихих? Эти размышления не приносили ничего кроме раздражения и головной боли.
Тем вечером, как и несколько недель после, он ночевал этажом выше — у Тимки. Но и с Тимкиными предками выходил косяк. Каждый день, не в силах поделить восемнадцать квадратов, они приводили покупателей и каждый день — отказывали им, не смотря на предлагаемые суммы. Поток желающих приобрести комнату не иссякал — только за последний месяц цены на жилье выросли втрое — но и взаимное недоверие супругов росло в геометрической прогрессии. Вот уже год страх неравного раздела имущества связывал их прочнее тринадцати лет брака. И каждый день бритые лбы в черных стеклах перешагивали туда-сюда через лежащих на полу мальчиков.
Уйти во второй раз было еще проще. Они сместились на пару комнат вдоль по коридору. Баба Клава не приветствовала непрошенное вторжение, но все же была ему сдержанно рада. Они переключали ее любимые сериалы, чтобы смотреть жестокие и не слишком понятные фильмы, но позволяли ей трындеть, сколько влезет, а Ник иногда даже слушал. В такие минуты взгляд его терял фокусировку, а голова склонялась чуть набок. Монологи бабки всегда завершались глубоким вздохом. Ник поднимался с пола и, взгромоздившись на подоконник, подолгу смотрел на улицу — в узкий, вечно темный проем меж мертво притиснутых друг к другу домов. Увидеть, что там делается внизу, ему не удавалось никогда. Сорок второй этаж — слишком высоко.
Оставшись в одиночестве, Тим чувствовал себя неуютно, вырубал матюгальник и предлагал:
— Выйдем?
Бабка подскакивала на кровати, лезла под матрасы — за кредиткой и замусоленным списком. С появлением мальчишек отпала необходимость спускаться в супермаркет, и она практически перестала ходить. Вставала, придерживаясь за спинку кровати, делала два шага в коридор, шаг — в санузел. Это были все ее прогулки. Кредитку брал Ник, Тим проявлял себя неразумным растратчиком. Они выходили в коридор и устраивали скоростной спуск по перилам давно сломавшегося эскалатора. На уровне мультиплекса царил упорядоченный хаос. Там можно было увидеть зелень и прищуриться на лампы дневного света, посмотреть самую новую рекламу, ту которая на социально-проплаченных экранах появлялась лишь через месяц после презентации продукта в национальной торговой сети. Тим норовил застрять у ярких голографических роликов, но Ник целеустремленно тянул его дальше — на этом уровне они могли находиться бесплатно не более часа в день, а потому первым делом — совершали покупки. Толкали устаревшие тележки «на механическом ходу», сметая с полок стандартный набор продуктов, рекомендованных министерством здравоохранения. Когда появлялись «карманные деньги», выделяемые отделом социального контроля на их детские кредитки с ограничением прав потребителя, они отрывались по полной. Королями шли по мультиплексу, позволяя себе и поиграть в многомерные игры, и окунуться в бассейн. Тим любил игровые автоматы, практичный Ник предпочитал купание. Ионный душ гарантировал дополнительный ресурс чистоты, а погружение в воду целиком дарило непередаваемую гамму ощущений. Как ни странно, каждый раз — новую. И Ник доказывал Тимке, что ни один симулятор не сравнится с реальностью. Во всяком случае — ни один из тех, что стояли в мультиплексе.
— Удешевленная матрица, я тебе кричу — они ее облегчают до минимума! Физика мира и в половину не просчитана!
Тим пожимал плечами — он любил яркие краски, и на физику мира ему было начхать.
Иногда Тимка мечтал. Предлагал пойти в социальный отдел и заявить об отказе от родителей. Ник осаживал его.
— Карту потребителя с открытыми правами до четырнадцати лет тебе никто не даст. А вот отправить на верхние этажи — в зону социальной защиты — это запросто.
Наверху было плохо. На этажи выше шестидесятого вели только служебные лифты. И никаких лестниц.
Тим грустнел. Полтора года казались ему вечностью. Ник был почти на год старше. Но и взрослеть не торопился. Он подозревал, что когда через семь месяцев получит карту, его мать переселят в другую, малогабаритную комнату. На какой этаж? В каком блоке? Сможет ли он так же изредка подходить к двери в общую кухню и смотреть, как мать стоит, придавливая пальцем заклинившую кнопку на давно сломанной панели плиты?
Подниматься одиннадцать пролетов по застывшим ступеням эскалатора с покупками в руках было слишком тяжело и долго, и обратно они ехали в общественном лифте: тесно, душно и дорого, зато быстро и весело. Из прозрачной капсулы был виден весь мегаполис. Сияющий, устремленный к небу. Не верилось, что та стена, на которую выходили все окна их блока — часть этого светлого, сверкающего гранями, мира. Небо казалось ирреально синим, чистым. Иногда можно было увидеть идущее на закат солнце. Большое и красное, подернутое едва различимой сероватой дымкой.
