Роберта Уотербери нашли в прошлом октябре в дымящемся «форде-фалькон» на окраине Буэнос-Айреса с шестью мелками хлоргидрата кокаина и пробитым пулей калибра девять миллиметров черепом. Так эти дела часто начинаются и на этом обычно и кончаются. Только Уотербери был североамериканцем, и на этом дело не закончилось, вызвав долгие препирательства между посольством Соединенных Штатов и аргентинским министерством юстиции. Политики отфутболивали его друг другу всю жуткую январскую жару и смертельное пекло лета. А теперь гринго посылали своего человека провести собственное расследование, и комиссара Фортунато из следственной бригады Буэнос-Айреса, отрядили помогать ему и оказывать содействие от имени аргентинской полиции.
Фортунато тяжело выдохнул воздух, погасил свечку, которую зажег в память о жене, и осторожно поставил ее на подоконник. Потом посмотрел на часы. Его снова охватило гнетущее чувство, которое не оставляло его эти три недели после смерти Марселы и которое еще больше нагнеталось нависшими над городом, словно бесконечное проклятие, свинцовыми осенними облаками. Он стряхнул со спортивного пиджака сигаретный пепел и сунул руку в карман за ключами от машины.
Задание угнетало его. Он знал, что следствие по делу Уотербери будет фикцией, что за этим кроется политика и что Шеф в ней замешан. Он знал, что назначен возглавить расследование только потому, что его очевидной целью было не найти убийцу. Знал это совершенно определенно, потому что он сам всадил пулю в голову Уотербери.
Лицом комиссар Мигель Фортунато походил на усталого падшего ангела, убившего бездну времени на бесплодные поиски и вконец изолгавшегося. Это лицо, казалось, говорило, что ему понятны все человеческие беды. Оно было широкое и полное, с густыми обвислыми усами и крепкими скулами. Большие карие глаза излучали бездонную меланхолию, а голос был таким низким и бархатистым, таким проникновенным, что Фортунато хватало взгляда и пары незамысловатых слов, чтобы утешить даже самую потерянную или мятежную душу. По этой причине его часто приглашали придать своим ангельским видом благообразие определенного рода процедурам в полицейском департаменте: он беседовал с родственниками погибших, когда те приходили на опознание, и получал десять процентов комиссионных за организацию похорон, которую ему поручали; он разъяснял бизнесменам в округе, как важно участвовать в программе социального обеспечения полицейских. По мере того, как Фортунато поднимался по служебной лестнице, его лицо обеспечивало ему роль «хорошего» полицейского в классической драме «хороший полицейский – плохой полицейский», и он привык к такому имиджу. За десятилетия его волнистые каштановые волосы приобрели стальной оттенок, а черты лица – почти религиозную гипнотическую силу. Оно побуждало без утайки исповедоваться, как скорбное лицо Девы Марии.
Открывая двери гаража, Фортунато обвел взглядом улицу. Сосед разговаривал со своими двумя детьми-подростками, и все трое, встретившись с ним глазами, замолчали. Он вывел машину на дорогу, потом закрыл за собой металлические двери. Он ездил на последней модели «фиата-уно», которую раздобыл через полицейские каналы вместе с липовыми документами и фальшивым оплаченным счетом автомагазина. Он тронулся, и мимо него сплошной линией замелькали сгрудившиеся вдоль Вилья-Лусурьяга дома с зарешеченными окнами и утыканными битым стеклом заборами.