Сначала — тревога.
Даже не тревога, а нечто более слабое, едва заметное. Сначала лёгкое, на грани понимания, ощущение опасности. Сначала ты знаешь — и это иррационально, — что приближается враг. Беспощадный, безжалостный враг, опаснее которого ты ещё не встречал, но сначала тебе кажется, что всё происходящее — сон. И тревога, которая не тревога, и враг, который кажется страшным. Жестокий. Жаждущий крови… Тёплой, остро пахнущей крови, которую… которую ты тоже не прочь попробовать на вкус.
Ты ещё не видишь его, но уже хочешь… крови. Его крови.
Ведь ты тоже опасен.
А враг наполнен ею — кровью. Ведь не бывает, чтобы внутри жертвы не оказалось крови. Ты не помнишь ни одного такого случая. Ты начинаешь вспоминать и убеждаешься…
Сейчас не время!
Воспоминания сладки, но сейчас нельзя отвлекаться. Сейчас нужно сосредоточиться на том, кто рядом. На том, кто опасен, кто смог вызвать в твоей душе чувство лёгкой тревоги, и…
И это чувство не становится сильнее, потому что его съело слово.
ЖЕРТВА!
Ты знаешь, что приближающийся враг силён, но ты находишь для него только одно слово: жертва. Даже не находишь, ты используешь это слово машинально, не задумываясь, потому что все, кто бросает тебе вызов, — жертвы, насколько бы опасными они ни казались. Потому что твоя суть — охота. Потому что слово «враг» кажется тебе неестественным.
Какие враги могут быть у того, кто с нетерпением предвкушает чужую атаку?
У того, кто хочет крови.
У того, кто по-настоящему опасен.
Лёгкое чувство тревоги растворяется в желании убить. Не защититься.
Тьма становится твоим другом, тишина — твоим союзником, приближающийся убийца — жертвой. Ведь в нём течёт тёплая кровь.
Ты её хочешь.
Ты замираешь и несколько тягучих мгновений играешь в «Послушай ночную тишину». Улавливаешь легчайший шорох — жертва осторожна, умеет быть почти незаметной, но это «почти» — убивает… Ты же поворачиваешься абсолютно бесшумно, чуть приседаешь, готовясь к движению, и аккуратно ломаешь сухую палочку.
Ты улыбаешься.
Жертва не только осторожна и почти незаметна — жертва агрессивна и считает себя сильной. Жертва слышит трескучую подсказку и тут же прыгает, летит на тебя, изготовившись, уже предвидя сокрушительный удар… От которого ты плавно уходишь в сторону и отвечаешь резко: правая рука становится длиннее, превращается в прочный коготь, больше походящий на косу, острейший кончик которой дотягивается до незащищённого бока нападавшего.
Запах свежайшей крови ударяет в голову.
Твоя улыбка обращается в смех. Ты смеёшься, слыша предсмертный хрип лежащей у ног жертвы. Ты облизываешь окровавленный коготь и поднимаешь глаза к равнодушным звёздам. Ты смеёшься, предлагая им разделить твою радость. Ты смеёшься…
И просыпаешься.
Ты лежишь в своей кровати и морщишься от запаха пота. И без всякого интереса разглядываешь покрытую прочнейшей чешуёй руку, которая только что, в глубоком сне, была покрыта чужой кровью.
Крепкие пальцы. Острейшие когти на них.
Ты смотришь на них, и в твою голову приходит одна-единственная горькая мысль:
«Я не человек!»
Озёрский уезд, 1920 год, июнь
«В уезде участились случаи нападения банд местных уголовников и дезертиров на граждан. Отделение УгРо при Озёрском уисполкоме настоятельно рекомендует жителям уезда воздержаться от прогулок в тёмное время суток до полного уничтожения банд, которое воспоследует уже в ближайшие дни и недели. Краскор тов. М. Столяров».
«Ведомости Озёрского уисполкома» от 11 июня 1920 г.
— Тпр-р‑ру! Да стой ты, идолище! — Угрюмого вида мужик в засаленной телогрейке поверх серой косоворотки из дешёвого ситца и грязных штанах, заправленных в солдатские сапоги, спрыгнул с подводы, взял лошадь под уздцы и похлопал по морде. — Стой, кому говорю!
Лошадь — старая, видавшая виды кобыла неопределённой серовато-гнедой масти — презрительно покосила глазом и фыркнула.
— Ну, наконец-то, Игнат!
Из леса на дорогу выбрались двое: молодой парень с круглым глуповатым лицом и чернявый мужчина лет тридцати, с хитрым, неприятно бегающим взглядом тёмных глаз. Парень был одет по-деревенски: рубаха с суконной поддёвой, картуз да самотканые портки. А его хитрован-напарник, судя по одёже, был из городских: австрийский серовато-зелёный френч поверх синей косоворотки, довоенные диагоналевые брюки галифе, коричневая — блином — кепочка. И чем-то он походил на бывшего буржуйского премьера Керенского, то ли френчем, то ли — скорей — причёской: такой же треугольник на лбу, ёжик, как был у Александра Фёдоровича.
— Тьфу ты, жара! — Сняв кепку, хитрован вытер выступивший пот и, глянув на кобылу, хмыкнул. — Лошадёнка-то сдюжит?
— Сдюжит, Хаснатый, сдюжит, — пообещал угрюмый. — Большевички с ней по продразвёрсткам ездили.
— А-а‑а, ну раз та‑ак…
Хаснатый — то ли это фамилия была такая, то ли кличка — глумливо скривился и повернулся к парню:
— Точно они там вдвоём? Никого больше нету?
— Да никого, гы. — Селянин глуповато моргнул. — С утра, как ты велел, захаживал, спрашивал — не надо ли, мол, плотничать? А сам глазьями-то — везде, гы!
