Предпоследний день октября для меня черный уже много лет. В этот день умерла Мама.
На Маму и Папу мне очень повезло. Увы, я был с ними недолго. Папа навсегда ушел, когда мне исполнился 21 год. С Мамой мы расстались в 27.
Один мой коллега, ему 42, представляясь по телефону, всегда добавляет к фамилии окончание — «младший». Отношения у нас сложные. Как-то раз, в сердцах, в три часа ночи, в номере гостиницы в Гамбурге, сидя за телевизором с нехитрым набором разного «стекла», которое непременно сопровождает временно одиноких мужчин в деловых заграничных поездках, я сказал ему — ну что же ты, за сорок уже, а все еще младший. Вот, мол, я — «старший» с двадцати одного. Он взглянул на меня — и остервенел. Десятиминутная сбивчивая речь, вылетевшая на одном дыхании, сводилась к тому, что пока жив его отец, он всегда будет — «младшим». Мы, в общем-то, и не ссорились. На всякий случай, на утро, еще раз помирились — предстоял 600-километровый автоперегон, почти через всю Германию. Ехать вдвоем по автобану в напряженной тишине неуютно. Все забылось. А мне — почему-то — стыдно за свои слова до сих пор. Хотя тоже уже не мальчик.
Мама отдала нам — отцу, мне и бабушке — всю свою жизнь. Когда началась война, было ей 10 лет. Ее отец, мой дед, военный врач, ушел на фронт. Про военных врачей много написано. Даже фильм снят. Чудеса случаются редко. Пройдя без единой царапины всю «финскую» кампанию, военный хирург, с Великой Отечественной не пришел. Полевой госпиталь, в котором он оперировал днями и ночами, накрыло бомбой. Мама осталась вдвоем со своей мамой. Они откровенно бедствовали. Мама рассказывала, что жили на одну ее студенческую стипендию — бабушка часто болела и пенсию выработать не успела.
Я родился, когда маме было 30. Бабушка к тому времени уже слегла. Больше 10 лет она не поднималась с постели. Я рос слабым, тоже много болел. Отец работал. Сдать бабушку в дом престарелых ни у кого идеи не возникло. Поэтому Мама с работы ушла. Была она инженером-конструктором. Жалела, конечно, но за нами — старым и малым — требовался уход.
Мама очень радовалась моим успехам. В школе я учился на «четыре» и «пять». С первого раза поступил в престижный институт. Мама рассматривала мой новенький красный студенческий билет и смеялась. Смеялась она редко. На билете стояла дата его выпуска из типографии — 1968 год. Поступил я в 1978-м. Мама смеялась потому, что в 68-м, летом, как она рассказывала сквозь смех, мы с ней на улице попали под дождь и укрылись от дождя под порталом... ректората того самого института, в который я пришел студентом десять лет спустя. Вот, смеялась Мама, они тебя еще тогда зачислили. Кстати, с тех пор больше она в моем институте не была ни разу.
Я Маму не замечал. В доме всегда все было — вкусно, чисто, уютно. Я считал, что если она каждый день встает в пять утра, чтобы протереть везде пыль, почистить мои ботинки и приготовить завтрак — то это так и нужно, само собой разумеется.
За все время, сколько себя помню, мы несколько раз ездили всей семьей отдыхать на юг. Как она была счастлива! Однажды, когда я уже был студентом, мы поехали в Прибалтику. Моего отца, большого начальника, связывали с принимавшей стороной не только и не столько служебные отношения. Просто с большим прибалтийским боссом они вместе, еще в 39-м, закончили один институт. Спали в общаге на соседних койках, вместе работали на оборону, в одном цеху, во время войны. Понятно, что прием был на уровне. Черный «мерс», редкость по тем временам, гостиничный люкс, лучшие рестораны. Мама смотрела на все это доверчивыми глазами и повторяла как в забытьи — «двадцать четыре часа из жизни женщины»... Взявшись с Мамой за руки, мы ходили по Музею Чюрлениса. И мне было совсем не стыдно, что я держу Маму за руку.
На полном серьезе в течение всей жизни Мама ежегодно устраивала себе праздник. Это был День Парижской Коммуны. Не знаю почему, но Мама искренне считала его своим праздником.
Многие думали, что Мама — еврейка. Однажды, она рассказывала, ее за это избили в школе. В младших классах. Но ни капли еврейской крови в ней не было. Просто ее деда, сироту, вывез из Афин русский священник. Усыновил. Дал образование. Странно — но многие греки теперь принимают и меня за своего. Спрашиваю — почему? Ответить не могут, мнутся, говорят — что-то есть.
Сколько себя помню, у Мамы были очень длинные волосы. До пола. Она укладывала их в красивые косы. Смотреть на нее, когда она причесывалась, доставляло мне необъяснимое удовольствие. Когда я стал старше, мы с ней так общались по утрам — она причесывается, а я ей что-то рассказываю. Постриглась мама за месяц до смерти.
