Неужели он ждал, что она встретит его, стоя среди своих картин, и единственными цветами на выставке будут его орхидеи?
Может, он еще думал, что она бросится к нему и скажет, что ждала встречи с ним?
Людей было много. Журналисты. Фотографы. В списке приглашенных был явно не кто попало. Кое-кого Горм знал по газетам и телепередачам. Большинство их, по его мнению, никогда не интересовались искусством.
Войдя в двери, приглашенные оказывались у стола, похожего на стол президиума, покрытый черным сукном. Каждый получал бокал на высокой ножке. С бокалом в руках гость более или менее удачно балансировал между рукопожатиями, фразами и словами, напоминавшими пароль. Этот ритуал словно подчеркивал необходимость присутствия на выставке каждого приглашенного.
Накаленная атмосфера обещала сенсацию. Какой-то репортер с телевизионной камерой на плече энергично прокладывал себе дорогу в толчее гостей. За ним, вихляясь, словно в каком-то экзотическом танце, пробирался длинноногий парень в темном костюме. Не обращая ни на кого внимания, они протиснулись сквозь плотную толпу и скрылись в соседнем зале.
Наверное, она где-то там, подумал Горм и, стараясь особенно не толкаться, последовал за телевизионщиками.
Распорядитель взобрался на белую подставку для скульптуры и хлопнул в ладоши, призывая собравшихся к тишине. Горм решил было, что это сам галерейщик. Но оказалось, что это всего лишь его представитель.
Стоявшие в главном зале слушали его с благоговением. Гости же, теснившиеся в коридоре, еще несколько секунд наслаждались собственной болтовней.
Представитель галерейщика поздравил всех со знаменательным событием — открытием в Норвегии первой персональной выставки Руфи Нессет. Несколько лет тому назад она еще была никому неизвестной норвежской художницей. Но, продав одну картину в Нью-Йорке, она, так сказать, за одну ночь положила весь мир к своим ногам. В последние годы у нее были выставки в Берлине, Нью-Йорке, Мельбурне и Париже, а теперь вот их галерея удостоилась чести представить картины Руфи Нессет ее соотечественникам.
Горм чувствовал себя маленьким мальчиком, который когда-то рассматривал глобус в кабинете отца. Чтобы позабавить сына, отец слегка толкнул глобус, и тот завертелся вокруг своей наклонной оси. Интересно, что чувствует Руфь, находясь среди этой толпы.
Он нигде не видел ее. Даже пряди волос на макушке, которая могла бы принадлежать ей. Руфь была не слишком высокая. Скорее даже маленькая. И, может быть, ее вообще здесь нет, хотя все это торжество затеяли ради нее.
Горм остановился перед картиной, которая произвела сенсацию и о которой писали газеты. Картина называлась «Алтарный образ», на выставке в Берлине у одних она вызвала отвращение, другие же удостоили ее бурей оваций.
На ней было изображено соитие духовного лица в полном облачении с женщиной в монашеском куколе и маске, изображавшей зайца. К груди она прижимала младенца, завернутого в долларовые купюры. В одной пухлой ручке младенец держал гранату, в другой — белого голубя. Голову женщины с заячьими ушами окружал нимб, а может, это был терновый венец, сплетенный из фаллосов.
Горм оторвал взгляд от картины и увидел в дверях конторы господина в черном костюме. Это был сам галерейщик. Он стоял, скрестив на груди руки. Гладко выбритая голова, неподвижное лицо. Этот человек умел владеть собой и все и держать под контролем, даже капельки пота, катившиеся по вискам.
Какой-то фотограф непочтительно щелкнул вспышкой перед лицом галерейщика. Сверкнуло золото. Оказывается у галерейщика в ухе была серьга, которая символизировала отказ от деловой этики и легализацию богемы. Костюм его был безупречен, но далек от классических линий костюмов Фернера Якобсена. Горм, волею судьбы посвященный во все тонкости мужской одежды, предположил, что пиджак был от Гуччи, купленный, скорее всего, в Риме. Покрой и качество, как и скромность манер самого галерейщика, не скрывали, что он гордится собственным чутьем.
У Горма не было никаких причин недоброжелательно относиться к норвежскому галерейщику Руфи, но про себя он сознавал, что упивается своей неприязнью ко всем галерейщикам, особенно после того, как в одном из скандальных журналов прочитал циничную статью о разрыве Руфи с немецким галерейщиком, с которым у нее были к тому же интимные отношения. Мало того, в статье утверждалось, что именно ему она обязана своей мировой известностью. И вот теперь, после душераздирающего разрыва, этот галерейщик обвиняет ее в том, что она украла у него свои собственные картины.
Мимо Горма тек поток гостей, и он устремился с ними в дальний зал галереи. Там он и увидел Руфь.
Ее длинных волос как не бывало. А то немногое, что осталось, она выкрасила в рыжий цвет. На ней была свободная черная шелковая блуза, к правому плечу приколот цветок белой орхидеи. Уж не из присланного ли им букета?
Руки и обнаженная шея Руфи сверкали белизной. Жара в чале как будто не мучила ее, хотя выражение лица было отнюдь не радостным. Она стояла с таким видом, будто кто-то сказал ей: «Ни с места!» или «Стой, где стоишь!». В результате она смотрела в землю или куда-то вбок, словно думала: нельзя, чтобы они увидели мои глаза. Не шевели руками. Не показывай им, что ты живая. Пусть кишат тут, хватая ртом воздух, и пьют шампанское. Пусть толпятся вдоль стен, исполняя свои роли. Будь спокойна, скоро все кончится.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
