Хотя Берте Янг уже исполнилось тридцать, у нее бывали такие мгновения, когда ей хотелось сменить шаг на бег, затанцевать, сойти с тротуара, покатать обруч, подбросить что‑то в воздух и поймать или остановиться и смеяться — просто так, без всякой причины.
Что поделаешь, если тебе тридцать, но, завернув за угол своей улицы, тебя вдруг озаряет ощущение счастья — абсолютного счастья! — как будто ты внезапно проглотил яркий кусочек дневного солнца и он загорелся у тебя в груди и выпустил маленький фейерверк искр в каждую клеточку, в каждый пальчик на руках и ногах.
Но как все это выразить, не будучи «пьяной и распущенной»? Какой идиотизм наша цивилизация! Почему, имея тело, приходится держать его запертым в футляре, как какую‑нибудь редкую, редкую скрипку?
Нет, скрипка — это не совсем то, что я имею в виду, подумала она, взбегая по ступенькам и нашаривая в сумке ключ — она его, как всегда, забыла — и гремя почтовым ящиком. Это не то, что я имею в виду, потому что
— Спасибо, Мэри, — она вошла в прихожую. — Няня вернулась?
— Да, мэм.
— А фрукты привезли?
— Да, мэм, все привезли.
— Принесите фрукты в столовую, хорошо? Я их разложу, а потом пойду наверх.
В столовой было темновато и довольно прохладно. Но все равно Берта сбросила пальто, она не могла больше терпеть его тесную пряжку, и холодный воздух обдал ей руки.
В груди у нее по — прежнему сверкал этот яркий шар и исходящий из него фейерверк маленьких искр. Это было почти невыносимо. Она почти боялась дышать, чтобы не раздуть огонь еще больше, и все же она дышала, дышала глубоко. Она почти не осмеливалась посмотреть в холодное зеркало — и все же она посмотрела в него, и оно отразило женщину, сияющую, с улыбающимися дрожащими губами, большими темными глазами и ощущением прислушивания, ожидания чего‑то… божественного, которое должно случиться… она это знала… безошибочно.
Мэри принесла на подносе фрукты и стеклянную чашу, и голубое блюдо, очень приятное, со странным отблеском, как будто его обмакнули в молоко.
— Включить свет, мэм?
— Нет, спасибо, я все вижу.
Там были мандарины и яблоки c клубничными глазками. Желтые, гладкие, как шелк, груши, белый виноград, покрытый серебряным пушком, и большая гроздь пурпурного винограда. Этот виноград она подобрала в тон ковра.
Да, звучит неестественно и абсурдно, но именно для этого она его и купила. В магазине подумала: «Я должна купить бардового винограда, чтобы стол гармонировал с ковром». Теперь это казалось оправданным.
Сложив две пирамиды из этих ярких круглых форм, она встала поодаль от стола — оценить эффект: действительно смотрелось любопытно. Темный стол растворялся в сумерках, и, казалось, стеклянная чаша и голубое блюдо парили в воздухе. Все это при ее нынешнем настроении было таким невероятно прекрасным… Она рассмеялась.
«Нет, нет, я впадаю в истерику». Она подхватила пальто и сумку и побежала наверх, в детскую.
Няня сидела за низким столиком и кормила Малютку Би ужином после ванночки. Девочка (она была одета в белую фланелевую рубашонку и голубую шерстяную жакетку, а ее темные тонкие волосики зачесаны в маленький смешной пучочек), подняла взгляд, и, увидев мать, начала прыгать.
— Ну, моя красавица, доешь, как хорошая девочка, — сказала няня, и ее губы сложились так, чтобы обозначить, Берта это знала: она зашла невпопад.
— Она хорошо себя вела, няня?
— Она была весь день просто паинькой, — прошептала няня. — Мы ходили в парк, я села на скамью, достала ее из коляски, а мимо проходила большая собака и положила голову мне на колени, она схватила ее за ухо и потаскала. Это нужно было видеть.
Берта хотела спросить, не опасно ли позволять малышке хватать за ухо незнакомую собаку, но не осмелилась. Она стояла и смотрела на них, опустив руки, как бедная маленькая девочка перед богатой девочкой с куклой.
Малышка вновь посмотрела на мать и улыбнулся так очаровательно, что Берта не выдержала и вскрикнула:
— Ой, няня, дайте я докормлю ее, а Вы пока уберете банные принадлежности.
— Нет, мэм, она не должна менять руки во время кормления, — ответила няня, все еще шепотом. — Это выбьет ее из колеи и может даже огорчить.
Какой абсурд! Зачем иметь ребенка, если он должен находиться, ну, не в футляре, как редкая, редкая скрипка, но на руках другой женщины?
— О, я должна! — выдохнула Берта.
Очень обиженно, няня передала ей дитя.
— Так, не возбуждайте ее после ужина. Вы всегда это делаете, мэм, сами знаете. А я потом не могу ее успокоить!
Слава Богу! Няня вышла из комнаты с банными полотенцами.
— Ну, вот, теперь ты моя, мое сокровище, — сказала Берта, когда ребенок прижался к ней.
Девочка ела с удовольствием, тянула губки к ложечке и потом махала ручками. Иногда не отпускала ложечку, а иногда, когда Берта вновь наполняла ее, она от нее отмахивалась.
Когда с супом было покончено, Берта повернулась к камину.
— Милашка ты моя, милашка! — сказала она, целуя свое теплое дитя. — Как я тебя люблю. Такая ты приятненькая.
И правда, она так любила Малютку Би — ее шейку, когда та наклонялась вперед, ее восхитительные пальчики на ножках, когда они прозрачно светились на фоне огня, и вновь всколыхнулось чувство счастья — она не знала, как его выразить, что с ним делать.
