Я уезжал из Москвы в Красноярск. Поезд отходил в первом часу ночи. Я пришел задолго до отправления и прогуливался по перрону. Около моего вагона остановились два человека — высокий седой мужчина и юноша с двумя чемоданами в руках. Седого я сразу узнал: в свое время он сыграл в моей жизни значительную роль. Это был Колотов, в прошлом начальник того комбината, на котором я провел восемнадцать трудных лет, лучших лет моей жизни. Ныне он был видным работником министерства. Колотов тоже узнал меня и первым снял шляпу.
— Куда вы? — спросил он после обычных приветствий и обязательных замечаний о внешнем виде. — Неужели на север?
— Нет, с севером я распростился, — ответил я. — Пора — сердце пошаливает. А вы на восток? Опять на какой-нибудь новый промышленный комбинат?
— В принципе это не исключено. Министерская работа все-таки не моя стихия. Вы ведь знаете, я больше люблю ходить по стройплощадкам, чем сидеть в кабинете. Но сейчас еду не я — сынок после окончания института получил назначение на работу, провожаю его. Саша, — сказал он, — ты бы отнес чемоданы.
Саша застенчиво поклонился мне и торопливо прошел в вагон. Мы с Колотовым отошли в сторонку, чтоб не мешать посадке. Колотов прислонился к столбу и вынул папиросу.
— Да, годы, — сказал он задумчиво. — Сколько лет мы с нами не виделись? Значит, вы в писательство ударились? Не одобряю. До вас написали сто тысяч тонн чепухи и макулатуры, вы еще своих десяток килограммов добавите — к чему? — Он заметил, что такой разговор мне неприятен и поспешно добавил — Впрочем, в чужие дела не вмешиваюсь. — Помолчав, он заговорил о другом. — Как вам понравился мой Саша — орел, правда? Вы его, конечно, не таким помните?
— Не таким, — согласился я, вспоминая маленького, худенького подростка с восторженными глазами, молчаливого и тихого среди буйных товарищей. И еще одно я вспомнил о нем — настолько важное, что не удержался и спросил: — А как он теперь — все старое бросил?
— Вы имеете в виду то дурацкое его увлечение? — задумчиво уточнил Колотов. — Ну, с этим давно покончено. Даже не переписываются. Таня вообще потерялась, уехала куда-то с родителями. Сейчас это не так уж важно — парень стоит на своих ногах, можно ему и влюбляться, сам бы я ни слова не сказал против. Но даже в этом он изменился — не тянет его почему-то к девушкам.
— А куда он получил назначение?
— В Юргу. Знаете такой городишко? Машиностроительный завод, еще кое-что. В общем — дыра. Были места и получше: чудесная вакансия в Магнитогорске, даже в Москве институт один предлагали. Саша заупрямился — только в Юргу. Ну, я не спорил. Вы мой принцип знаете — толковому работнику и вдали от Москвы неплохо, а никудышнему и Москва не поможет. Устраивать ему искусственно хорошие условия — нет, это не по мне! Да он и не просил меня об этом. Жаль, конечно, расставаться, но тут уж ничего не поделаешь — надо Саше устраиваться самому. Выходит парень в самостоятельный полет.
Саша вышел из вагона и подошел к нам. Мы еще немного погуляли по перрону. Объявили по радио, что до отправления осталось две минуты. Я прошел в купе, Саша остался в тамбуре. Я видел в окно, как Колотов, неторопливо идя вдоль уходящего вагона, махал сыну рукой.
Мы с Сашей оказались в одном купе, оба на верхних полках. Нижние места занимали муж с женой, ехавшие в Новосибирск. Наши соседи сразу улеглись спать, а мы с Сашей еще перекинулись несколькими словами. Потом и он уснул, отвернувшись к стене. Я лежал с открытыми глазами, думал и вспоминал. Встреча с Колотовым взволновала меня. Прошлое вдруг надвинулось — властное, нетерпеливое, как настоящее. Я как бы жил в нем сызнова, огорчался от давно пережитых неудач и радовался почти позабытым успехам. Уже утомившись от этого бесконечного блуждания мысли, я стал припоминать, что знаю о Саше. И хоть знал о нем очень немного, мне казалось, что самое существенное я вспомнил.
Нет, Колотов был суровым отцом, таким же жестким, каким был для всех нас начальником. Я вспомнил, как девять лет назад выходил вечером из кино. На улице бушевала внезапно налетевшая пурга, люди закутывались до глаз и выбирались кучками. У самой двери стоял растерянный красный Саша и отмахивался от товарищей.
— Ну, я позвоню! — убеждал его один из подростков. — Скажу от твоего имени, если ты боишься говорить сам.
— Нет, нельзя! — упрямо твердил Саша. Папа не разрешает брать его машину. Ни за что! А если позвонишь, он еще сильней рассердится.
— Да что особенного, если такая страшная пурга? Он и слова не скажет, даже похвалит!
— Не похвалит, я лучше знаю. Он мне сказал, знаешь, как? «Машина дана для сбережения моего времени, ибо оно нужно государству. Твое время пока еще никому не нужно, кроме тебя, — ходи пешком! Эксплуатировать мое положение я тебе не позволю». Нет, честное слово, нельзя!
— Ха! — презрительно сказал другой. — У всех наших знакомых дети катаются на папиных машинах, а у самого большого начальника даже в пургу запрещено. Какая же тебе выгода, что твой папа всеми командует?
Саша молчал, опустив голову. Он явно не хотел больше спорить и не собирался уступать настояниям товарищей. В вестибюль вошел с улицы человек. Подростки радостно метнулись к нему.
