Это дом. Дом зеленый и белый. У него красная дверь. Он очень красивый. Это семья. Мама, папа, Дик и Джейн живут в бело-зеленом доме. Они очень счастливы. Вот Джейн. На ней красное платье. Она хочет играть. Кто поиграет с Джейн? Вот котенок. Котенок мяукает. Иди играть. Иди играть с Джейн. Котенок не будет играть. Вот мама. Мама очень хорошая. Мама, поиграй с Джейн. Мама смеется. Смейся, мама, смейся. Вот папа. Он большой и сильный. Папа, поиграй с Джейн. Папа улыбается. Улыбайся, папа, улыбайся. Вот собака. Собака лает. Хочешь поиграть с Джейн? Вот собака бежит. Беги, собака, беги. Смотри, смотри. Вот идет друг. Друг поиграет с Джейн. Они будут играть в интересную игру. Играй, Джейн, играй.
Это дом дом зеленый и белый у него красная дверь он очень красивый это семья мама папа дик и джейн живут в бело-зеленом доме они очень счастливы вот джейн на ней красное платье она хочет играть кто поиграет с джейн вот котенок котенок мяукает иди играть иди играть с джейн котенок не будет играть вот мама мама очень хорошая мама поиграй с джейн мама смеется смейся мама смейся вот папа он большой и сильный папа поиграй с джейн папа улыбается улыбайся папа улыбайся вот собака собака лает хочешь поиграть с джейн вот собака бежит беги собака беги смотри смотри вот идет друг друг поиграет с джейн они будут играть в интересную игру играй джейн играй
Этодомдомзеленыйибелыйунегокраснаядверьоноченькрасивыйэтосемьямамапападикиджейнживутвбелозеленомдомеониоченьсчастливывотджейннанейкрасноеплатьеонахочетигратьктопоиграетсджейнвоткотеноккотенокмяукаетидиигратьидиигратьидиигратьсджейнкотенокнебудетигратьвотмамамамаоченьхорошаямамапоиграйсджейнмамасмеетсясмейсямамасмейсявотпапаонбольшойисильныйпапапоиграйсджейнпапаулыбаетсяулыбайсяпапаулыбайсявотсобакасобакалаетхочешьпоигратьсджейнсобакабежитбегисобакабегисмотрисмотривотидетдругдругпоиграетсджейнонибудутигратьвинтереснуюигруиграйджейниграй
Весной 1941-го ноготки не взошли. Мы думали тогда, что они не взошли потому, что Пекола ждала ребенка от своего отца. Если бы мы меньше грустили и больше замечали, то сразу увидели бы, что не только у нас погибли семена, они погибли везде. Даже в садах у озера. Но мы так беспокоились о здоровье и благополучном рождении ребенка Пеколы, что не могли думать ни о чем другом, кроме своего колдовства: если мы посадим семена и произнесем верные заклинания, они взойдут, и все будет хорошо.
Прошло много времени, прежде чем мы с сестрой смирились с тем, что из наших семян ничего не вырастет. И после того, как мы это поняли, единственным, что помогало нам нести груз вины, были ссоры и взаимные упреки. Долгие годы я думала: это моя вина. Я посадила семена слишком глубоко в землю. И нам ни разу не пришло в голову, что сама земля могла не родить в тот год. Мы посеяли наши семена на своем небольшом участке черной земли точно так же, как отец Пеколы посеял свое семя на своем участке черной земли. Наша невинность и вера были столь же бессмысленны, как его похоть и отчаяние. Теперь же ясно, что от надежды, страха, похоти, любви и скорби не осталось ничего, осталась лишь Пекола и упрямая земля. Чолли Бридлоу мертв, как и наша невинность. Семена сгнили и погибли, умер и ребенок Пеколы.
Что тут можно добавить; только лишь почему это случилось. Но поскольку с «почему» иметь дело всегда трудно, надо искать убежище в «как».
Монахини идут мимо бесшумно, как крадется вожделение; пьяные и еще трезвые поют в холле греческого отеля. Розмари Виллануччи, наша подруга, живущая над кафе ее отца с нами по соседству, сидит в «бьюике» 1939 года и ест бутерброд. Она опускает окно и сообщает мне и моей сестре Фриде, что нам к ней нельзя. Мы смотрим на нее, нам хочется ее бутерброд, но еще больше хочется выбить из нее это высокомерие, уничтожить гордость собственницы, которая кривит ее жующие губы. Когда она выйдет из машины, мы побьем ее, наставим красных отметин на ее белой коже, и она заплачет, спросит нас, хотим ли мы, чтобы она сняла трусы. Мы ответим нет. Мы не знаем, что надо делать или что чувствовать, если она их снимет, но всякий раз, когда она нас спрашивает, мы догадываемся, что нам предлагают нечто особенное, и потому, отказавшись, поднимаемся в собственных глазах.
Начались занятия в школе, и мы с Фридой получили новые коричневые чулки и бутылочку рыбьего жира. Взрослые устало и зло говорили об угольной компании Зика, а по вечерам брали нас с собой на пути, и мы наполняли холщовые сумки мелкими кусочками угля, которые валялись по обеим сторонам железной дороги. Потом мы шли домой, то и дело оборачиваясь, чтобы посмотреть, как раскаленный и дымящийся шлак опрокидывают из огромных вагонов под откос рядом со сталеплавильным заводом. Умирающий огонь окрашивал небо в темный оранжевый цвет. Мы с Фридой оборачивались, глядя на огненное пятно в окружении черноты. Невозможно было не вздрагивать, когда мы сходили с гравиевой дорожки и ступали в мертвую полевую траву.
Наш зеленый дом старый и насквозь промерзший. По ночам керосиновая лампа освещает одну большую комнату. В других темно, там царство тараканов и мышей. Взрослые не разговаривают с нами — они нами распоряжаются. Они приказывают, но ничего толком не объясняют. Если мы спотыкаемся и падаем, они лишь мельком смотрят на нас; если вдруг порежем палец или посадим синяк, спрашивают, в своем ли мы уме. Если мы простужаемся, они осуждающе качают головой из-за нашей небрежности. Потом спрашивают: кто же теперь будет работать, если все вы больны? Мы не в силах ответить. Наши болезни лечат презрением, вонючим слабительным и отупляющей касторкой.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
