Давно уже спустились сумерки іюньской ночи и окрасили всѣ предметы въ блѣдно-сѣрый цвѣтъ. На западѣ за узенькимъ озеркомъ, очень похожимъ на рѣку, виднѣлась розовая полоса солнечнаго заката. На берегу озера, чистаго, какъ хорошо вычищенный мѣломъ серебряный подносъ, дачникъ Константинъ Павловичъ Укромновъ, снимавшій на лѣто полуразвалившуюся помѣщичью усадьбу, примыкающую дворомъ къ озеру, любилъ рыбу. То-есть самъ онъ ничего не ловилъ, а только переносилъ желѣзное ведро съ мѣста на мѣсто, присаживался на камни и усиленно курилъ папиросы, а лакей его, шестнадцатилѣтній мальчикъ Уварка и усадебный сторожъ старикъ Калистратъ въ однѣхъ ситцевыхъ рубахахъ бродили съ бреднемъ около берега по поясъ въ водѣ. Калистратъ то и дѣло училъ Уварку и говорилъ:
— Тише, тише… и главное, не чертыхайся. Рыба неумытаго не любитъ. Никакихъ ругательныхъ словъ тоже на рыбной ловлѣ говорить нельзя. Надо тихо, благообразно и съ ласковыми словами.
— Да я что-же… Нешто я смѣю ругаться при баринѣ? Я только сказалъ: «Ахъ, чортъ! Опять щука выскочила», — оправдывался Уварка.
— Ну, и довольно. Умытаго помянулъ — я довольно. А рыба ужасти какъ этого не любитъ. Ты что сдѣлалъ? Ты ее разбудилъ — вотъ она и сиганула черезъ бреденъ. Рыба теперь подошла къ берегу и спитъ, опочиваетъ до восхода солнца, а ты ее разбудилъ.
— Ну, кажется, здѣсь подъ берегомъ ничего не спитъ, потому вотъ уже съ часъ ловимъ — и все безъ пути, — добродушно сказалъ Укромновъ, высокій, толстый съ двойнымъ подбородкомъ, среднихъ лѣтъ блондинъ съ толстыми усами, совсѣмъ закрывшими верхнюю губу.
— Какъ безъ пути? Два щуренка у васъ въ ведрѣ сидятъ, плотва, язекъ… — отвѣчалъ Калистрага.
— А подъ вербой двухъ густерокъ поддѣли, — прибавилъ Уварка въ замаслянной фуражкѣ блиномъ. — Да что я, двухъ густерокъ! Трехъ сразу.
Баринъ заглянулъ въ ведро и сталъ считать:.
— Разъ, два, три, пять… Тутъ и на полъ-ухи въ ведрѣ нѣтъ, — сказалъ онъ. — Насъ вѣдь семеро за столъ садится.
— Погодите, наловимъ и на двѣ ухи. Дайте только срокъ… въ лучшемъ видѣ наловимъ, — проговорилъ Калистратъ. — Вотъ мы вернемся къ вербѣ да и пройдемъ мимо ея еще разъ. Рыба обожаетъ подъ деревьями у берега становиться. Это для нея первое удовольствіе. А луговаго берега она не любитъ.
— Отчего?
— Да около луговаго берега и чайка можетъ налетѣть, и все эдакое… Рыба понимаетъ. Выпрыгивай Уварка, выпрыгивай на берегъ, а я съ своего конца загну бредень. Что-то есть. Выпрыгивай.
Уварка рванулся къ берегу, положилъ бредень на песокъ и сталъ на него на колѣни. Калистратъ сталъ вытягивать бредень.
— Есть что? — спрашивалъ баринъ.
— Голавль запутался. Да какой голавль-то! Стойте, стойте… Тутъ и плотичка. Разъ, два, три, четыре… Густерка… Получайте, Константинъ Павлычъ.
Укромновъ, тяжело кряхтя, нагнулся и сталъ бросать въ ведро трепещущую рыбу.
— Пожалуйте еще парочку ершиковъ. Не велички, но для навару первый сортъ, — бросилъ туда-же Калистратъ двѣ крошечныя рыбки. — Вотъ вы говорите, что полъ-ухи нѣтъ. Теперь ужь полъ-ухи съ походцемъ. Да мы еще наловимъ. Не извольте сумнѣваться.
— Да… Но удивительно, что ни одного окуня, — сказалъ баринъ со вздохомъ. — А Еликанида Ивановна у насъ только окуней и ѣсть. Она ни щуки, ни плотвы не любитъ.
— Дайте только срокъ, дайте срокъ. И для барыни Еликаниды Ивановны окуня изловимъ, и подъ ихъ вкусъ потрафимъ. Дайте только срокъ. Вотъ подъ вербой пройдемъ съ бреднемъ, и окунь будетъ. Окунь обожаетъ на ночь подъ деревомъ стоять.
— Если рыба любитъ подъ деревьями стоять, то отчего намъ когда-нибудь не забраться вонъ на тотъ берегъ, на ту сторону, подъ олешникъ? — кивнулъ баринъ черезъ озеро.
— Экъ, хватили! Да вѣдь тотъ берегъ господина Плюшкевича.
— Ну и что-жъ изъ этого? Мы его берегъ не откусимъ, а только пріѣдемъ къ нему на лодкѣ и пройдемся съ бреднемъ.
— У господина Плюшкевича-то? Нѣтъ, не таковскій это мужчина, — сказалъ Калистратъ. — Вы его не знаете, баринъ. Онъ сейчасъ налетитъ и умоетъ. Прямо умоетъ на полтину или на рубль. А то судиться, зачѣмъ самовольно рыбу на его берегу ловятъ. Онъ только этого и ждетъ.
— Бреденькомъ-то? Да что-жъ тутъ такое? Вѣдь это не тоню поставить, — сказалъ баринъ.
— За наметку весной и то сорветъ полтину или четвертакъ. Ужъ на что наметка! Много-ли ею выловишь? И то сорветъ. Ну, не четвертакъ, такъ пятіалтынный, а ужъ накажетъ. Вѣдь вотъ по веснѣ здѣшніе крестьяне по всему берегу въ мутную воду съ наметкой ходятъ, а на его беретъ, ахъ оставьте. Боятся… Потому налетитъ и умоетъ. А нѣтъ, сейчасъ свидѣтелей и потомъ или къ земскому начальнику на судъ въ рабочую пору. Каково это въ рабочую-то пору!
— Неужели земскій начальникъ за такое дѣяніе къ чему-нибудь присудить можетъ? — усумнился баринъ. — Мнѣ кажется, что это пустяки.
— Вѣрно-съ. Земскій начальникъ, можетъ статься, и оправдаетъ, а онъ все-таки рабочаго человѣка накажетъ. Вызоветъ, а этотъ, смотришь, день или два и прогулялъ. Ему что? Плюшкевичу-то. Онъ человѣкъ досужій, шляющійся. Ему только и дѣла, что ищетъ, гдѣ-бы посудиться. Ну, а рабочаго человѣка отъ дѣла отобьетъ.
— Теперь-то я думаю, онъ спитъ, — замѣтилъ Уварка:- и мы въ лучшемъ видѣ могли-бы переѣхать на ту сторону и половить на его берегу.
