ПРОДОЛЖЕНИЕ РАЗГОВОРА
(вместо еще одной вводной лекции)
Завершая предыдущий цикл лекций, я очень коротко остановился на исторических судьбах Древнерусского государства. С одной стороны, это дало нам необходимую перспективу, с другой избавило от подробного анализа той самой событийной истории, которая составляет костяк, практически, любого лекционного курса по отечественной истории, освещающего период так называемой удельной (или, как ее часто у нас называют, феодальной при условии, что мы признаем существование на Руси XII–XIII вв. феодальных отношений) раздробленности. Уход от такого объектного освещения истории нашей страны дает, как мне представляется, ряд некоторых преимуществ.
Нам теперь можно не тратить время на то, чтобы пересказывать невероятное количество фактических сведений, касающихся конкретных деталей каждой из выделяемых историками сторон исторического процесса на той или иной территории при учете подвижности ее границ во времени. Как мне представляется, это задача вообще вряд ли выполнимая. Для связного изложения каждой отдельной группы подобных сведений было написано множество монографий и специальных статей. И при этом ни одна из затронутых тем не может считаться закрытой. Дело здесь даже не в том обилии историософских концепций, каждая из которых по-своему освещает исторический процесс. Пожалуй, важнее, что информация, предоставляемая нам источниками, как правило, неоднозначна, противоречива и в подавляющем большинстве случаев вообще не поддается верификации. Причем надежда найти последнее доказательство, которое окончательно поставило бы точку в ученых спорах относительно того, скажем, принимало или не принимало участие в каком-либо событии то или иное историческое лицо, о котором, кроме имени, нам, по большому счету, ничего не известно, практически равна нулю.
«…Так, могут до бесконечности продолжаться споры, Нестор ли написал Повесть временных лет[Далее в цитатах встречается в сокращении ПВЛ.]. Правда (заметим в скобках), наши представления о самой Повести от этого ничуть не изменятся, да и сколько-нибудь существенной информации о Несторе, положа руку на сердце, в общем-то, не прибавится. Именно об этой ситуации с отчаянием писал новейший исследователь летописных текстов В. К. Зиборов. Сетуя на сложность своего источника, он отмечал, что заниматься им не просто трудно, а чрезвычайно трудно: столь многовариантными и несхожими получаются решения у разных исследователей. Например, некоторые историки считают поход Кия на Царьград действительным фактом, другие же относят его к легендам, а третьи рассматривают его как результат неверного умозаключения одного из летописцев конца XI в.»[1].
Естественно, споры относительно историчности (или легендарности) упомянутого события могут продолжаться до бесконечности, если, конечно, не будет обнаружен источник (надежда на что, еще раз подчеркну, исчезающе мала), подтверждающий глухое сообщение летописца. Между тем, оно, несомненно, исторично, но не в том смысле, который имеют в виду историки, спорящие, действительно ли Кий был и ходил ли он в Царьград. Оно вполне реально и представляет собой бесспорный историографический факт в качестве сообщения как такового.
Впрочем, проблема эта не нова. С ней столкнулись и не смогли сладить еще первые российские историки. Достаточно вспомнить, как рационалист М. В. Ломоносов вовсе не отказывался от совершенно недостоверных с позиций здравого смысла, коим якобы руководствовался великий естествоиспытатель, известий источников. Так, сообщение новгородского летописца о том, что Славенов сын Волхв в сей реке превращался в крокодила и пожирал плавающих, М. В. Ломоносов принял, что называется, на веру. Единственно, что он позволил себе в данном случае (заметим: подобный случай не был единственным!), пояснять, будто
«…сие разуметь должно, что помянутый князь по Ладожскому озеру и по Волхову, или Мутной реке тогда называемой, разбойничал и по свирепству своему от подобия призван плотоядным оным зверем»[2].
Не меньше впечатляет и догадка М. М. Щербатова по поводу того же сообщения. Наиболее крупный представитель дворянской историографии II-ой половины XVIII века[3], один из наиболее ярких и талантливых представителей русского дворянства[4] полагал, будто Волхв, грабивший проходящие суда, мог иметь на своем корабле изображение змея, что и породило по тогдашним суевериям столь странный образ у летописца[5].
Конечно, все подобные рациональные объяснения не что иное, как более или менее произвольные построения, основывающиеся на так называемом здравом смысле[6], т. е. на априорных представлениях о том, что может (а чего не может или не должно) быть. Представления же эти не в последнюю очередь определялись теоретическими взглядами и мировоззрением того или иного ученого.
Между тем, на алогичность здравого смысла обращал внимание еще Н. И. Надеждин:
Если три брата новгородские были, отчего же три брата киевские не были? Если предание о Вадиме храбром миф, почему же не миф щит Олега, прибитый к воротам Константинополя? Внешние критические ручательства одни и те же. Истина и там, и здесь представляется нам в одинаковом баснословном полусвете