Как бы от столичного издателя
Рабочий день был в разгаре, а я — в ударе. Одной рукой крепко сжимал тонкую талию рюмки, другой, почти так же крепко, — талию своей помощницы, почти такую же тонкую. Намерения у меня были самые серьезные.
Надеюсь, вы поняли меня правильно. Я намеревался издать что-нибудь необычное. Коньяк и талия сотрудницы были у меня для вдохновения. Но если откровенно — вдохновение не приходило. Оно и понятно. Ведь для современного читателя даже перевод Полного собрания сочинений А. С. Пушкина, включая письма к любимым женщинам, на сплошной нецензурный язык — уже не сенсация.
И в этот ответственный творческий момент дверь кабинета вдруг распахнулась, и на пороге появился нежданный-негаданный посетитель глубоко провинциального вида. Он по-прокурорски простер в мою сторону длань:
— Вот вы тут в столице живете только ради своего удовольствия, а на календаре, между прочим, — две тысячи первый год. Начало третьего тысячелетия! Внуки и правнуки попросят вас рассказать что-нибудь удивительное об этом знаменательном времени и о себе, а вам рассказать абсолютно нечего.
От неожиданности я так растерялся, что выпустил на свободу не только талию помощницы, но даже и рюмку. И вместо того, чтобы по-московски рявкнуть: «Пошел вон!» — тихо и вежливо спросил, имея в виду громкое заявление посетителя:
— Ну и как тут быть… или не быть?
— Ясное дело, — не задумываясь, ответил тот. — Надо прославить родную эпоху удивительными, легендарными делами и подвигами.
— Вы думаете, это возможно в наше время?
— Учитесь! — коротко возразил провинциал и положил на стол груду какой-то макулатуры, очевидно, рукопись. — Удивительные легенды и былины, а равно еще более удивительные были про то, как мы с нашим предводителем Лукой Самарычем взяли да и превзошли аж самого Геракла.
Такого бреда я не слышал даже на модных литературных сборищах. Поэтому не бросил сразу эту макулатуру куда подальше, а тихо и вежливо попросил:
— Представьтесь, пожалуйста.
— Никанор Лещев-Водолеев, — с герцогской важностью объявил провинциал. — Очевидец, участник и летописец судьбоносных событий, имевших место в городе Колдыбан, что на великой реке Волге, в отрогах седых Жигулей.
— О! — отделался я междометием. — С вашего позволения хотел бы на всякий случай уточнить, какой Геракл имеется в виду?
— Тот самый. Сын Зевса. Стало быть, Геракл Зевсович. Герой всех времен и всех народов.
— Извините, а кто такой Лука Самарыч? Где я мог видеть его?
— Да если бы и увидели, то, наверняка, проглядели бы, — усмехнулся Лещев-Водолеев. — Какой с вас, москвича, спрос, если даже сам Геракл поначалу опростоволосился и не признал в нашем Луке Самарыче своего собрата-героя.
Он ткнул пальцем в рукопись. Я прочел:
* * *
«Увидев впервые Луку Самарыча с Самарской Луки, Геракл вскричал:
— Да как смеешь ты, задрипанный мужичишка из ка-ко го-то занюханного городишка с удивительно кондовым названием… как смеешь ты равняться со мной!
Могучего эллина, наверное, смутили малые габариты волжанина-колдыбанца. Ростом наш земляк не очень. До вершин Жигулевских гор не дотянется. Метр шестьдесят пять, не выше. Да и то вместе с каблуком. Но зато живот, живот-то у Луки Самарыча каков! Ничуть не меньше знаменитого Молодецкого кургана. А надо заметить, что вся сила истинного колдыбанца — не в бицепсах и трицепсах. Вся сила — именно в животе, ибо Лука Самарыч — герой нового типа. Но Гераклу этого пока не понять, потому что он абсолютно старомоден.
— Ты подивись на меня, а потом ткнись в зеркало, чучело! — орет Геракл и сучит кулачищами прямо перед носом соперника. А кулачищи — во! Каждый — с валун, под которым волжские атаманы свои клады прятали. Заденет нечаянно — и нет носа. Да и головы — тоже.
Но Лука Самарыч и бровью не повел. Хотя бровь у него лохматая, как ветка жигулевской елки, и подобно ей трепетно дрожит при легком волжском бризе. Однако перед грозным эллином не стала трепетать. Как будто не гроза тут бушует, а комар пищит.
— Я вас очень уважаю, Геракл Зевсович, — тактично и сдержанно ответствовал Лука Самарыч, — но плохой вы аналитик, и слушать вас невозможно скучно. Рассуждаете вы совсем по-столичному.
— Это как? — растерялся полубог.
— То есть очень прямолинейно, мелко и как-то не совсем художественно.
— Ты хочешь сказать, у вас в столице живут одни балбесы и болваны? — предположил великий эллин.
— Скорее, наоборот: слишком умники, — возразил Лука Самарыч. — Но умничать надо к месту, а главное — на нужном месте. Попробую пояснить образно. Не знаю, как в ваше время, а сейчас все столицы стоят на мелком месте. Наша, например, первопрестольная — на Москве-реке, которая и воробью-то по колено. Да еще и течет прямо, как по линейке. Вот так же столица и мыслит.
— А теперь взгляните, пожалуйста, на нашу родную матушку Волгу. Широка, глубока. А в районе Самарской Луки еще вон и изгиб какой неожиданный делает! Будто в пляс пошла и коронное коленце выкидывает. Озорное и вместе с тем чрезвычайно изящное.
