Утром в день нашего отъезда на континент я просыпаюсь в одной кровати с Перси. Продирая глаза, я мучительно пытаюсь понять: переспали мы с ним или просто спали в одной кровати?
Перси до сих пор при вечернем костюме, хотя не осталось ни одной детали туалета, которая была бы на своем месте или в приличном состоянии. Постельное белье несколько смялось, однако же никаких следов возни. Так что, хотя на мне самом только камзол – какая-то нечистая сила застегнула его не на ту сторону – и один ботинок, думаю, ни один из нас не покушался на честь другого.
Странным образом эта мысль приносит облегчение: впервые переспать с ним я хотел бы трезвым. Если такое однажды все-таки случится. Признаться, я уже теряю надежду.
Лежащий рядом Перси переворачивается на бок и закидывает руку за голову, по пути чудом не стукнув меня по носу. Утыкается лицом мне в сгиб локтя и, не просыпаясь, подгребает к себе львиную долю одеяла. От его волос воняет табачным дымом, изо рта разит. Впрочем, судя по вкусу, засевшему глубоко у меня в горле, – омерзительной смеси разбавленного джина и чьих-то духов, – от меня смердит и того хуже.
На другом конце комнаты с треском раздергивают шторы, в глаза ударяет солнце. Я закрываюсь ладонями. Перси подскакивает, открывает глаза и издает хриплый стон, похожий на воронье карканье. Переворачивается на живот, силясь отвернуться от солнца, врезается в меня, но не останавливается – и вот уже лежит на мне всем телом. Мой мочевой пузырь бурно протестует. Сколько же мы вчера выпили, если до сих пор не оправились? А я-то уже гордился своим талантом чуть не каждый день надираться до потери чувств и назавтра к обеду просыпаться здоровым и полным сил. К позднему, конечно же, обеду.
Тут-то я и понимаю, отчего мне так дурно и почему я все еще пьян: сейчас далеко не вечер – мое обычное время подъема. Еще утро, притом весьма раннее: сегодня мы с Перси отправляемся в гран-тур по Европе.
– Джентльмены, доброе утро, – произносит с другого конца комнаты Синклер. Я вижу только его фигуру на фоне окна: он продолжает пытать нас проклятущим светом. – Господин, – продолжает он, приподняв бровь в мою сторону, – ваша матушка приказала вас разбудить. Экипаж отбудет в течение часа. Мистер Пауэлл с супругой пьют чай в обеденной зале.
Перси, уткнувшийся головой куда-то мне в пупок, услышав про своих дядю с тетей, что-то бурчит. На человеческую речь он, похоже, пока не способен.
– А ваш отец, господин, еще вечером прибыл из Лондона, – сообщает Синклер мне. – Он желал переговорить с вами до вашего отъезда.
Мы с Перси встречаем новость не шевелясь. Одинокий ботинок, из последних сил цеплявшийся за мою ногу, наконец признает свое поражение и падает на пол, гулко стукнув деревянным каблуком по персидскому ковру.
– Желаете привести себя в порядок наедине? – уточняет Синклер.
– Да, – хором отвечаем мы.
Синклер уходит: со щелчком закрывается дверь. Слышно, как на улице шуршат по гравию колеса кареты и понукают лошадей кучера.
У Перси вырывается душераздирающий зевок, и на меня нападает беспричинный смех.
Перси замахивается, но удар уходит в воздух.
– Чего ты?
– Ревешь как медведь.
– А ты разишь как барный пол.
Он головой вперед соскальзывает с кровати, путаясь в простыне, опускается щекой на ковер и застывает: будто пытался встать на голову, но забыл распрямить ноги. Его пятка врезается мне в живот, слишком, на мой вкус, низко, и мой смех сменяется стоном.
– Ну-ну, мой дорогой, угомонись.
Нужда облегчиться становится нестерпимой, и я кое-как поднимаюсь на ноги, держась за штору. От карниза отрываются несколько петель. Боюсь, наклоняться и нашаривать под кроватью ночной горшок не стоит – если не скончаюсь на месте, то, во всяком случае, прежде времени опустошу мочевой пузырь. Так что я распахиваю окна и мочусь на живую изгородь.
Сделав дело, я оборачиваюсь: Перси так и лежит на полу вниз головой, не спустив ног с кровати. Во сне с его волос соскользнула стягивавшая их лента, и теперь они обрамляют лицо лохматой черной тучей. Я хватаю с серванта графин хереса, наливаю бокал и осушаю в два глотка. Во рту у меня минувшей ночью издохло нечто мерзкое, и вкуса я почти не чувствую, но в голове приятно гудит, значит, я как-нибудь переживу прощание с родителями. И несколько дней в одной карете с Фелисити. Боже, дай мне сил.