ЛЕТО 1943-го — ЛЕТО 1947-го
Лошадь бежит быстро-быстро.
— Наверно, уже ушел, — говорит мама. — Если опоздаем… Просто не знаю, что я буду делать…
— Успеем, — успокаивает Лаврентий Осипович.
Телега подпрыгивает на ухабах, проваливается колесами в выбоины, я подлетаю вверх, плюхаюсь на узел, опять подлетаю. Мне становится очень смешно. Еще, еще!..
— Быстрее! — кричу я лошади.
— Перестань хохотать, — говорит мама. — Язык прикусишь.
Лаврентий Осипович оборачивается, смотрит на меня через плечо:
— Веселая… А я тут одних вез… мальчишка у них… постарше вашей… как начало трясти… он и давай орать… Всю дорогу ревел.
— Быстрее! — кричу я.
— Замолчи сейчас же, — сердится мама.
Телега скачет и хочет выскользнуть из-под меня, пока я лечу, лечу, лечу куда-то вверх…
— Понравилось, значит, кататься? — говорит Лаврентий Осипович. — Все! Приехали.
Мы останавливаемся. Мама слазит на землю, снимает меня, узел с вещами. Мне так жалко, что мы приехали, я чувствую, что не удержусь и зареву.
— Прекрати немедленно! — Мама держит меня за руку и тащит вдоль поезда.
Вагоны стоят с широко распахнутыми дверями, на ступеньках везде люди.
— Не сядем, нет! — говорит мама. — Даже и думать нечего… Иди как следует!
Наконец она замечает свободное местечко — на самой нижней ступеньке.
— Влезай, милая, влезай! — подбадривает тетка с таким же узлом, как наш. — Утеснимся да поместимся. Чего уж… И тебе ехать надо.
Мы примащиваемся возле чьих-то ног. Одной рукой мама обхватывает меня, другой — узел.
— А как на ходу качнет, так и свалимся, — рассуждает тетка. — И конец всей дороге нашей… Ничего, не трусь, милая, авось доедем…
— Хоть бы сверху не напирали, — говорит мама.
— Доедем, — уверяет тетка. — Как все, так и мы.
Поезд трогается. Под ступенькой, разрываясь на полосы, летит земля. Мне страшно.
Колеса стучат в голове. В спину давят чьи-то ноги. Мне плохо, меня рвет.
— Ишь как растрясло, — говорят у меня над головой. — Небось покормила перед дорогой. Лучше бы с собой взяла. А то вон куда пошло.
— Спасибо хоть не в вагоне…
Мама молчит.
Мы едем в Москву.
Мы уже в вагоне. В тесноте, да не в обиде.
— Хоть вздремнуть можно, — говорит мама. — Хоть не боишься свалиться на ходу.
Ей хорошо. Когда поезд останавливается, она вместе с другими женщинами спрыгивает на землю и там делает все, что ей надо. А мне она не позволяет вылезать из теплушки.
— Присядь и сделай в щелочку.
Я пытаюсь, но не могу, у меня не получается.
— Делов-то, — говорит какая-то женщина. — Ты что, стыдишься? Никто на тебя и не смотрит.
— Возьми меня с собой, — прошу я маму.
— Только этого не хватало, — отвечает она. — Поезд в любую минуту может тронуться. Одна я еще как-нибудь догоню, а с тобой — наверняка отстану. Ты что, думаешь, что мы там в уборную ходим? Посреди чистого поля садимся.
— Да и кого бояться-то? — говорит женщина. — Мужиков так и так нету, одни бабы.
— Я и сама охотно предпочла бы не вылазить, — уверяет мама.
— Такая малявка, а вишь ты — стыдится, — рассуждают женщины. — А чего тут стыдиться? Как скотина по нужде ходит, так и человек.
Мы едем уже много дней, и в теплушке теперь намного просторней, чем раньше.
— В Москве у нас квартира со всеми удобствами, — сообщает мама. — Хоть бы уже добраться наконец. Хоть бы голову приклонить.
— Что это? Мама, что это?
— Где? Что? Это? Боже мой, это шкаф!
— Это наш шкаф?
— Ну конечно, наш!
Я заглядываю в шкаф. На нижней полке в уголке лежит еще один шкафчик — маленький, с кругленьким зеркальцем в дверце.
— Мама, смотри!
— Ах, подумать только… Это тетя Надя тебе подарила… В сорок первом году, перед самой войной. Сколько воды утекло… Кажется, целая жизнь прошла…
— Он мой?
— Твой, твой… — Мама присаживается на кровать. — Живы ли? Бог весть… Если бы хоть знать, где искать, у кого спрашивать…
Она подымается, вытаскивает из шкафа простыню.
— Полтора года не видела простыни… Как собака на голых досках… Кому рассказать, не поверят. Если бы знала, что меня ожидает…
— И кровать тоже наша? — не унимаюсь я.
— Я же тебе сказала: все наше. Не приставай, дай подумать…
Сколько у нас вещей! Они все время ждали нас тут. А я даже не знала, что мы такие богатые.
Мама стелет простыню поверх матраса.
За шкафом я нахожу железный игрушечный примус. У меня есть шкаф с зеркальцем и примус!
— Не лезь никуда, раздевайся! — говорит мама. — Боже мой, просто не верится — неужели я буду спать по-человечески? На собственной кровати… — Она стягивает с себя платье.
Я тоже забираюсь на кровать и ползу к стенке.
Как тут мягко!
Все переменилось. Отчего это все переменилось? Вчера пол в комнате был деревянный, из маленьких узеньких дощечек, а сегодня — из желтых каменных плиток. И кровать вчера стояла у другой стены. А главное, где наш шкаф? Где все наши вещи?
— Мама, это наша комната?
— Какая комната! Ты что, сегодня родилась?
Сердится. Я боюсь, когда она сердится, и поэтому ничего больше не спрашиваю.
— В нашей комнате будут жить другие, а мы можем убираться куда угодно! Полтора года высылала последние гроши! Ложки масла ни разу не купила! А теперь должна сквозь землю провалиться!.. — Мама очень сердится.
Я смотрю, как она раскрывает свою сумку, — у нее дрожат руки. Она роется в каких-то бумажках, роняет то одну, то другую.
