Наступил тысячный день. Это началось в сентябре тысяча девятьсот пятьдесят второго года, а сейчас был июнь пятьдесят пятого. Он подсчитывал дни, делая крошечные пометки на клочке бумаги, который хранил в бумажнике.
Тысячный день с тех пор, как он полюбил Мэрилин Тейлор.
Сегодня в тысячный раз он накрыл кожухом арифмометр, снял целлофановые манжеты и запер все ящики письменного стола. Он находился в офисе, но на самом деле пребывал в Голливуде, погруженный фантазиями в мир широкоэкранного кино. Лишь инстинкт заставил его накинуть плащ на свою худощавую фигуру и накрыть шляпой лысеющую голову. Привычка подвела его к лифту, вывела из здания Лэйн-биддинга, где помешался его офис; привычка втолкнула его в душный сумрак подземки, а там толпа тех, кто покинул свою любимую работу ровно в семнадцать ноль-ноль, поволокла его в вагонное пекло. Но он едва ли чувствовал удары костлявых локтей, едва ли слышал вскрикивания и сдавленную ругань.
Генри Шривел[1] жил в грезах.
Тысячный день подряд. Это рекорд. Никогда еще Ее не любили столь верно и преданно. Так думал он, раскачиваясь вместе с вагоном. Он думал о Ней, не замечая капель пота, скатывавшихся по его лицу.
После двух остановок людская масса пропихнула его в центр вагона. Он ухватился за свободную ручку и вновь погрузился в свои мечты. Поезд успел проехать половину моста, когда глаза Генри заметили рекламный плакат. Он разинул рот, а его голубые глаза широко раскрылись.
На плакате была Она.
Она стояла на теннисном корте, широко улыбаясь сигарете, зажатой между безупречно красивых пальцев. Ее глаза глядели Генри Шривелу прямо в душу.
«Сигареты „Чарнел“[2],— утверждала она, — легче и приятнее на вкус. Это моя марка». Ниже шла подпись: «Мэрилин Тейлор, „Классик Студиос“. Смотрите ее в новом фильме „Парни Карамазовы“»[3].
Генри Шривел с обожанием взирал на нее. У нее были светлые пушистые волосы и зеленые, как у кошки, глаза — страстные, зовущие к самым безумным наслаждениям. Ее алые губы так и просили покорить их.
Картинка оканчивалась там, где линия плеч Мэрилин начинала неумолимо переходить в линию ее всемирно знаменитой груди. «Самый роскошный бюст Голливуда» — единодушно утверждали газетные обозреватели. «О, это правда, правда», — думал Генри Шривел, вцепившись в ручку и остекленело глядя на предмет своего обожания.
Всю дорогу домой он созерцал ее на теннисном корте: невозмутимо-спокойную, застывшую в своей красоте. «Мэрилин прекрасно играет в теннис», — утверждал журнал «Скрин мэгэзин», посвященный миру кино. Должно быть, так оно и есть, и рекламный плакат служил тому неопровержимым доказательством.
Вдруг Генри Шривела словно ударило между глаз. Предчувствие. То был знак, самый настоящий знак. Прямое указание, что сегодня его усилия наконец-то увенчаются успехом.
Сегодня Мэрилин Тейлор окажется у него в объятиях.
Он доехал до последней станции и медленно поднялся по ступеням, выйдя на широкую шумную улицу. Генри беспечно перепрыгнул через трамвайные пути и едва не угодил под такси. Он неторопливо дошел до угла, оставив шум за спиной, и свернул на другую улицу — тихую, обсаженную деревьями.
«Тысячный день», — подумал он.
Или, если быть точным, — тысячная ночь.
Воздух в квартире был затхлым. Пахло вареной капустой и сохнущими подгузниками. Генри Шривел ненадолго впустил в свое сознание реальность. Сегодня он в последний раз сыграет роль заботливого супруга.
Беллу он застал в кухне, где она запихивала в рот гукающей малышке какую-то детскую еду. Волосы жены сбивались на виски и лоб; ее вытянутое, лошадиное, лицо было мокрым от пота. Он подумал, что Мэрилин Тейлор никогда бы не выглядела так. Даже в этой квартире.
— Привет, — сказал он.
— А, это ты.
Жена подняла голову, и Генри нехотя приложился губами к ее потному лбу.
— Ты сегодня поздно, — сказала она.
«Ты всегда это говоришь, даже когда я прихожу рано», — подумал Генри.
— Да, дорогая. Мы скоро будем ужинать?
— Ты же видишь: я занята с Ланой, — ответила Белла. — Вот покормлю ее и возьмусь за ужин.
— Значит, ты еще и не принималась его готовить, — констатировал Генри.
— Да, не принималась! Или ты думаешь, что я весь день маялась от безделья? Если хочешь знать…
Генри стоял и терпеливо ждал, пока жена размотает клубок всевозможных жалоб.
— Да, дор… — вставил он, но список сетований еще не был закончен. — Да, дорогая, — повторил Генри, когда Белла выложила ему все.
Он прошел в гостиную и открыл окно, чтобы квартира проветрилась. Поддел ногой игрушечный автомобиль, забросил в столовую баскетбольный мяч Уилли и собрал с ковра разбросанные части пазла.
Наконец он уселся на кушетку и некоторое время сидел неподвижно, словно привыкая к окружающему миру. Затем он лег и плотно закрыл глаза. Гостиная уплыла прочь. Генри погрузился в свою тайну.
Когда-то это была всего лишь игра, он давал выход своему воображению. Но то было тысячу дней назад. Сейчас Генри верил в это.
Закрыв глаза, он перенесся в спальню Мэрилин Тейлор.
«Я лежу на ее постели, — мысленно шептал он. — Я слышу, как теплый калифорнийский ветерок играет занавесками на высоких двустворчатых окнах со стороны террасы. Терраса выходит к бассейну, имеющему извилистые очертания. По краям бассейна сидят молодые, восходящие кинозвезды, демонстрируя свои великолепные загорелые тела».
