Нью-Йорк, декабрь 1871 года
Розалинда Скайлер уходила с танцевальной площадки прихрамывая, повиснув на руке своего жениха. Следом за ней тянулась шлейфом оборка, наполовину оторванная от бального платья.
Взглянув на хозяйку вечера, дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл медленный вальс, а после полуночи большинство из тех, кто собирался уехать рано, уехали. Теперь лишь из комнат, где играли в карты, доносился тихий гул голосов. Оставшиеся в зале гости начали вставать со своих мест и выходить на танцевальную площадку.
– Моя дорогая!
Эти слова Дэвид проворковал хорошо поставленным голосом, который выработал, готовя себя к карьере политика и оратора.
Розалинда насторожилась, гадая, что он предпримет дальше. Попытается соблазнить ее? Мало кто знает, как она любит понежиться в объятиях того, кто выше ее ростом и обращается с ней как с настоящей женщиной.
– Прости, дорогая, но я должен с тобой попрощаться. Призрачные картины экстатического восторга в руках Дэвида мгновенно улетучились из головы Розалинды.
– Видишь ли, я обещал прокатиться верхом с Ником Ленноксом перед завтраком в клубе «Перикл».
– В самом деле? Нуда, конечно, нельзя отказывать, когда представляется возможность провести время в компании банкира, – пошутила она мягко.
Что-то неуловимое в облике Николаса Леннокса вызывало у Розалинды ощущение бегающих по коже мурашек: возможно, причиной тому служила его неустанная погоня за нужными знакомствами.
– Можешь воспринимать его в таком свете, если угодно – как-никак он младший партнер в банке твоего отца, – но я знаю Николаса как друга. Проводишь меня до двери? Уверен, отец отвезет тебя домой после последнего танца.
– Разумеется.
Глядя на Розалинду с высоты своего роста, Дэвид улыбнулся и ласково потянул за пружинку ее локона, после чего они вместе двинулись по роскошному бальному залу, выдержанному в коричневых и золотых тонах, намереваясь попрощаться с хозяевами, Джульеттой и Уолтером Таунсенд. Самоуверенность светской львицы и бархатное платье с глубоким декольте, столь поразительно сочетавшееся с великолепным сапфировым колье, были способны у кого угодно вызвать зависть, но Розалинда старалась об этом не думать: она чувствовала себя гораздо свободнее во фраке и брюках, нежели в дорогом бальном туалете от Уорта.
Рассеянно кивнув Розалинде, Таунсенд повернулся к Дэвиду:
– Насколько я понимаю, ты планируешь в следующем году участвовать в выборах. Наверное, возьмешь с собой в Олбани жену или…
Розалинда чуть не заскрежетала зубами, но в итоге ее вежливая улыбка даже не дрогнула. Она привыкла, что к ней относятся как к чему-то второстепенному только потому, что она женщина, и не стала открыто проявлять раздражения. Тем не менее ее бросало в дрожь при одной мысли, что и в будущем ей придется терпеть подобное пренебрежение, если она станет женой политика.
Если бы Дэвид не умел так хорошо ладить с детьми и не являлся единственным человеком в Нью-Йорке, равнодушным к деньгам ее отца, Розалинда вряд ли зашла бы с ним дальше обычной учтивости, с какой относилась к военному товарищу своего покойного брата. Порой, чтобы преодолеть желание разорвать с ним помолвку, она напоминала себе, что его достоинства так же включают обходительность и уважение к женщинам.
После пережитой досады Розалинда испытала настоящее облегчение, когда обнаружила, что великолепный мраморный холл первого этажа практически безлюден. Повсюду по стенам между резными дверями, а также под не менее богато декорированным потолком висели гобелены. Интерьер в целом был выдержан в стиле королевского замка эпохи Возрождения; на расставленных между неудобными диванами столиках красовались серебряные сосуды и вазы, полные оранжерейных роз, и соответствующие им подсвечники, увитые вечнозелеными растениями. На огромной люстре сияли газовые лампы, превращая буйство красок брюссельского ковра в мерцающий океан света.
– Моя дорогая Порция, ты должна помнить, чего ждут от тебя как от леди, и поступать соответствующим образом, – нравоучительно наставляла на другом конце комнаты десятилетнюю девочку Дездемона Линдсей. В седеющих волосах Дездемоны сверкали бриллианты, а пышные формы, казалось, вот-вот выпрыгнут из слишком плотно облегающего наряда льдисто-голубого цвета. Судя по цвету волос и чистым, словно вырезанным из слоновой кости, чертам лица, ребенок был старшей дочерью Джульетты Таунсенд. – Неприлично выходить из детского крыла и подсматривать за гостями на балу матери, – продолжала сидеть дама.
– Да, бабушка Линдсей, – вежливо ответила Порция Таунсенд, устремляя взгляд на парадную дверь. В простом голубом платьице, с тоненькими светлыми косичками, она выглядела куда более пристыженной, чем можно было бы заключить по ее тону.
У Розалинды невольно дрогнули губы; она вспомнила, как во времена, когда еще была жива ее мать, она сама украдкой спускалась вниз, чтобы взглянуть, что происходит на балу у родителей.
В этот момент лакей бросился вперед и распахнул широкие створки парадного входа, впуская в дом вместе с облаком холодного воздуха и снежного вихря нового гостя.